— В тот же вечер, — с удовольствием сказала Мокрицкая. — В банный вечер с Челищевым.

Она спокойно развернулась и тихо закрыла дверь. Я хохотала ей вслед. Я смеялась не над Мокрицкой, а над собой. Так долго, что устала. Меня сглазила я сама, а Мокрицкая подтолкнула судьбу одним щелчком своего пальца. Я давно знала, что так бывает. Месть существует сама по себе, ее нужно только подкрутить в нужном направлении, чтобы все рухнуло по принципу домино. Я начала нелепую семейную корриду, мой муж отыгрался нелюбовью моей родной дочери. Мокрицкая оказалась ни при чем. Не было бы ее, нашелся бы кто-нибудь другой.

Я вдруг вспомнила мой разговор с Ниной Федоровной. За год до ее смерти.

— Вам не стоило поступать на вечерний. Вы потеряли время, которое могли провести вместе с дочерью. — В ее голосе слышалась жалость, но она меня не задела.

— Я думала, так будет лучше, — устало сказала я. — Мне нужна была хорошая работа. Я только хотела, чтобы у Мариши было все самое… Впрочем, какая разница? Мать моего мужа не работала, но ей это не помогло. Они не стали с сыном ближе.

— Да, — неожиданно согласилась Нина Федоровна.

— На что они жили после смерти его отца? — Я спросила саму себя. Вслух. Я не могла этого разгадать. Разобраться. Мне нужны были оправдания для себя самой.

— Им очень помогал друг семьи… Друг отца Вани… Но она любила сына больше себя. Сама отказалась от своего счастья, — Нина Федоровна осеклась и закончила скороговоркой: — Ей пришлось продать часть коллекции. Ванечка тогда очень расстроился. Очень… — добавила она упавшим голосом.

Она сказала лишнее, и ей было не по себе. Я это почувствовала, но не догадалась, что она имела в виду. Я поняла, что мать моего мужа покусилась на семейную нумизматическую сокровищницу. На священную корову, их с отцом родовой тотем. Этого мой муж спустить не мог. Ни за что. За время нашей совместной жизни я успела понять, что монеты дороже меня. Я примерила ответ Нины Федоровны на себя, а она преподнесла мне разгадку на блюдечке. Мой муж не простил матери не только разорения коллекции, но и присутствия в ее жизни другого мужчины. Даже после смерти отца его мать не имела права на личное счастье. Нина Федоровна говорила, что она очень долго и тяжело переживала смерть мужа. У нее появился шанс возродиться к нормальной жизни, ее сын наложил вето. И она умерла. С его камнем, вынутым из-за его пазухи.

Сейчас я не знала, чем была моя измена мужу. Долгожданной точкой в наших отношениях или плевком в душу. Я бы такого не простила. Никогда. Я помнила бы об этом до конца жизни. Его или своей… Своей. Во что бы то ни стало. Изо всех сил.

Мой муж тогда точил свой нож. Методично и отчужденно. Он не сказал ни слова. Не порезал меня на кусочки. Он провел собственным пальцем по режущей кромке и поставил точку в наших отношениях глубокой царапиной на подушечке собственного пальца.

— Какая разница? — сказал он мне вслед.

Это было объяснением, которого я не поняла. Разницы уже не было. Ружье на стене потеряло всякий смысл.

Меня затошнило. Так сильно, что я упала в кресло. Я провела рукой по лбу, он весь был в испарине. Я открыла причины, и мне стало страшно оттого, что узнала. Мы могли быть счастливы, если бы я согласилась со страстью мужа к нумизматике, как моя мать смирилась с увлечением моего отца охотой, друзьями и шумными компаниями. Мы могли быть счастливы, если бы я его простила. Он шел мне навстречу. Шел. Не раз. Я помню. Но я сама выдумала корриду, превратив ее в растянутое во времени самоубийство. Только виновником была я. Я сама пожелала своей смерти. И лишилась и мужа и дочери в прямом смысле слова. Он нашел себе другую женщину, а моя дочь меня забыла.

Зато я не забыла, как моя дочь первый раз сказала, что не любит меня.