«Неужели все до одного начнут увиваться за нею?» — думал капитан, поглядывая на Шутрингера.

Но бритоголовый немец, который последние два дня выходил к столу в свитере, продолжал есть с основательностью, граничащей с обжорством.

Среди копченостей, подаваемых каждый вечер, был язык — без сомнения, любимое блюдо немца: он каждый раз отрезал себе чуть ли не десять кусков да еще намазывал маслом. К тому же куски он отмахивал такой толщины, что стюард то и дело с беспокойством поглядывал на капитана, словно предупреждая: «Эдак нам до конца рейса не дотянуть!»

Когда Петерсен поднялся. Катя спросила:

— Есть новости насчет пассажира, который прыгнул за борт в Ставангере? Бергенская полиция, должно быть, в курсе…

Капитан посмотрел ей в глаза и, наверное, смотрел слишком долго: он заметил, что Эвйен отвернулся.

Значит, прочел в его взгляде подозрение.

Катя, однако, и бровью не повела. В зубах девушки торчал ее чуть ли не тридцатисантиметровый мундштук. Она в самом деле была ослепительна!

Как объяснить чувственность, которую излучало все ее существо и атмосфера которой окружала ее? И главное, как примирить это с детским выражением лица?

А ведь Катя действительно казалась ребенком. Но уже испорченным ребенком. Вернее, невинным, но уже испорченным.

Оба эти взаимоисключающих слова были рано применимы к ней и притом не поочередно, а одновременно.

Если на нее смотрели, она никогда не отводила глаза. Вместе с тем в них никогда не читался вызов.

И тем не менее…

Даже управляющий Киркинесскими рудниками Эвйен, человек с Крайнего Севера, чье лицо от долгого пребывания под холодным солнцем утратило всякие краски, и тот порой в ее присутствии так багровел, что старался отворачиваться от капитана.

В чем бы она ни была — в черном или розовом, в шерстяном свитере или в шелке, — формы ее всегда отчетливо угадывались, и окружающие, казалось, ощущали аромат и тепло ее тела.

Петерсен ненавидел ее и поддавался ее обаянию.

— Вы боитесь этого пассажира? — спросил он.

— Но это же убийца, верно? Значит…

— Вы были бы рады узнать, что он утонул?

— Скорее — что его нет на борту.

Даже страх приобретал у нее чувственную окраску — от него плечи ее начинали трепетать.

— Так вот…

Петерсен колебался. Посмотрел на Шутрингера, по всей видимости не одобрявшего этот разговор: из‑за него задерживался кофе, потом на Эвйена и, наконец, на Катю, не сводившую влажных глаз с собеседника.

— Мы не можем доказать, что убийцы на пароходе нет.

— Вы просто хотите напугать меня, правда?

— Может быть.

— Да объясните же, капитан! Коль скоро видели, как он бросился в воду…

Петерсен почувствовал, что в нем вскипает мелкая недостойная злоба: он внезапно представил себе, как пассажирка входит с Вринсом в свою каюту. И, глядя на ее плечи, он не в силах был отогнать образ третьего помощника: Ставангер, темный ют, мальчишка, спрятавший лицо у нее на груди.

— Не бойтесь! Его, несомненно, арестуют, прежде чем он успеет совершить новое убийство.

Эвйен уже выказывал нетерпение. Шутрингер, чтобы не тратить время зря, опять принялся за консервированные абрикосы и поедал их с той же основательностью, с какой брался за любое дело.

— Мне страшно с вами, капитан! — отозвалась девушка, и шея у нее мелко задрожала, — Злой вы сегодня какой‑то.

Капитан встал, пропустил пассажиров вперед, задержался как всегда в коридоре и набил трубку.

Тут к нему подошел стюард и нерешительно спросил:

— Вы правду сейчас сказали? Убийца на…

— Да нет же, нет!

— Так я и думал.