После его утреннего визита там ничего не изменилось, все так же было жарко и пахло духами. Простыня свисала до полу, и окурок прожег в ней круглую коричневую дырочку.

Ни слова, ни жеста. Немка в пижаме, босая, непричесанная, сидела на койке спиной к переборке и глядела на незваного гостя глазами, которые словно помутнели от расплывшейся на ресницах туши.

Капитан закрыл дверь и, споткнувшись о чемодан, перешагнул через него.

— Я пришел задать вам один вопрос, — сказал он.

Она слушала с полным безразличием. Возбуждение, владевшее ею утром, улеглось. Былые нервозность и кокетство исчезли, в уголках губ пролегли горькие складки.

Петерсен старался говорить ласково. Более того, ему хотелось дать ей понять, что его появление здесь без инспектора полиции продиктовано совсем не враждебностью.

В нем происходило нечто противоположное тому, что он испытывал совсем недавно. Он все еще был во власти открывшейся перед ним картины оживленного порта, и образ девушки лишь накладывался на это воспоминание.

— Скажите, сколько денег было у вас с собой при отходе из Гамбурга?

Она улыбнулась безнадежно и в то же время саркастически. Но этот сарказм был обращен не на собеседника, а на себя самое, вернее на судьбу.

— Эти деньги должны быть при вас, — поспешно добавил Петерсен. — Вы не могли их истратить на пароходе: расчеты производятся после рейса.

— Значит, со мной их не произведут.

Она не сдвинулась с места, только подняла руку. Ее сумочка из крокодиловой кожи с маркой одного из лучших галантерейных магазинов Лондона лежала в багажной сетке над головой.

Катя потянула за ручку, и сумочка упала на койку.

— Возьмите и сосчитайте. Только сперва передайте мне мои папиросы.

Капитан не шевельнулся. Тогда пассажирка сама раскрыла сумочку, протянула Петерсену, щелкнула зажигалкой из чеканного золота.

— Это все, что у меня есть. Как! Вы не решаетесь?

Она прищурилась: папиросный дым ел ей глаза.

Достала из сумочки носовой платок — точно такой же, какой нашли в чемодане Вринса, резную металлическую коробочку с губной помадой, пудрой, тушью для ресниц и вытряхнула на койку тонкую пачечку кредиток.

— Считайте… Десять марок. Пятьдесят бельгийских франков. Три французские бумажки по десять франков…

Да, забыла! Два с половиной голландских флорина.

Она смахнула на пол пустую сумочку, еще теснее прижалась к переборке и повторила:

— Это все.

Если в голосе ее и слышалось возбуждение, то приглушенное. Лицо у нее стало совсем обыкновенным и мало чем отличалось от лиц, знакомых Петерсену.

Однажды его шестнадцатилетняя соседка, с которой он гулял в горах, споткнулась о корень ели и вывихнула себе ногу. Она была кокетлива. Еще за минуту до падения подшучивала над ним. Она не заплакала. Даже продолжала улыбаться. Но лицо у нее стало жалкое, растерянное, пошло пятнами, губы беспомощно задрожали.

Сейчас Катя чем‑то напоминала капитану эту молодую норвежку; в свою очередь, девушка безусловно почувствовала, что он смотрит на нее новыми глазами: недаром она так неожиданно и незаметно запахнула пижаму.

— Так вот, мне нечем рассчитаться даже за шампанское, которым я вас угощала. У меня было ровно на билет — шестьсот марок, если я не ошибаюсь. Все, что оставалось сверх этого, я спустила в последнюю ночь в Гамбурге.

— С Вринсом в «Кристале»?

Разговаривать Петерсену было бы удобней сидя. Но сесть он мог только на край койки, то есть слишком близко к девушке, пол был загроможден вещами, и, чтобы не наступить на них, Петерсену пришлось стоять, широко расставив ноги.

— Что вы собирались делать в Киркинесе?

Она не ответила, лишь с сожалением поглядела на него и пожала плечами.