Но не дай ему Бог произнести хоть одно неосторожное слово! Она еще способна напрячься, обрести былое присутствие духа.

С Петерсена капала вода — на нем было мокро все: и кожанка, и большие сапоги, в которых ноги его казались живыми колоннами.

— Я могу передать Вринсу ваше поручение. Из‑за найденных у него денег он фактически под арестом. А в Хаммерфесте будет передан…

— Нет! Нет! — вне себя крикнула Катя. — Замолчите!

Дайте мне сказать! Вернее…

Она озиралась вокруг, словно ища, за что ухватиться.

— Во‑первых, его привлекут к ответственности за кражу. Во‑вторых, он обязан будет доказать, что не имеет ничего общего с неким Рудольфом Зильберманом.

Девушка отступила на шаг и неприязненно посмотрела ему в глаза.

— Вы о ком?

— Об убийце Мари Барон, убийце и племяннике советника фон Штернберга. О Рудольфе Зильбермане, инженере из Дюссельдорфа, едущем на «Полярной лилии» под чужим именем.

Катя села. И — странно! — стала так спокойна, что капитан даже испугался.

Она сидела в двух метрах от него, опершись локтем на стол, где еще стояла пустая бутылка, и, опустив голову на руку, смотрела себе под ноги.

— Что вам еще известно?

Она отбросила упавшие на лицо волосы, машинально поискала рукой сумочку, чтобы достать папиросу.

Но сумочка, видимо, осталась в каюте.

В этот момент пароход так качнуло, что Катя упала бы вместе со стулом, если бы не успела уцепиться за стол. Петерсену и тому пришлось схватиться за дверной наличник.

Заревел гудок. Капитану не терпелось вернуться на мостик. Перед глазами у него неотступно стоял черный океан, в котором он должен разглядеть Шервейский буй.

«Еще минуту», — мысленно дал он себе срок и продолжал:

— Зильберман в сопровождении какой‑то женщины бежал в Гамбург, где сел на «Полярную лилию», совершив буквально чудеса, чтобы сбить полицию со следа. Придумал даже мифического пассажира.

Девушка нервно рассмеялась.

— Ну, дальше!

— От самого Гамбурга он ловчит, стараясь все запутать. Его спутница постоянно ему помогает. Он убил Штернберга. А теперь, чувствуя, что его обложили со всех сторон, попытается, вероятно…

— Перестаньте!

От недавнего спокойствия Кати ничего не осталось.

Она раздирала ногтями голубоватый носовой платочек.

— Дайте мне поговорить с Вринсом, капитан. А еще лучше… Нет, бесполезно. Теперь все бесполезно.

— Зильберман ваш любовник, так ведь?

— Перестаньте! И уходите.

— Отвечайте.

— Да нет же! Ничего вы не поняли. Идите.

— Кто же он?

Девушка была так издергана, что малейшее прикосновение — и она подскочила бы на стуле. Ее потрескавшиеся губы судорожно подергивались.

— Зачем все это? Слишком поздно.

— Вы можете предотвратить новое преступление!

— Умоляю, оставьте меня. Пощадите! Клянусь вам, не могу… Скажите Вринсу… И поверьте: он не виноват ни в чем, в краже — тем более. Скажите ему… — она подбирала слова, затравленно озираясь, — что все кончено и он может…

— Что?

— Ничего. Ничего я не знаю. Разве вы не видите, что я на пределе, что у меня… Уходите! Тем хуже!..

И, повалившись пластом на банкетку. Катя обхватила голову руками и неудержимо разрыдалась.

Гудок ревел с необъяснимой настойчивостью.

Глядя на фигурку Кати в черном, на ее белокурые волосы, Петерсен все еще колебался. Задерживаться он больше не мог, он охотно оставил бы здесь кого‑нибудь вместо себя, например Эвйена, — пассажирка не на шутку его тревожила.