Я знаю отца. У них с мамой нечто вроде игры. Тот, кто чувствует себя неправым, долго упрямится и не соглашается поступить как надо. Мама так же себя ведет, когда сделает что-то не так, а потом уступает.

Это вроде игры. И сегодня неправ был отец. А может, все наоборот. Мама говорит, что иногда приходится делать выбор, когда правы все. В таких случаях уступить даже хуже, чем настоять на своем.

Но этой ночью папа уступил.

Он вышел свистеть.

Глава 32

Папа зовет ветер.

Сегодня он поет песню волка. Я большой и совсем не боюсь. Ну, разве что самую капельку. Малая песня волка длится почти минуту, иногда мне кажется, что я и сам мог бы попробовать. Пять нот по нисходящей, затем обратно и — словно рассыпать бусинки на мраморном полу. А потом, не дожидаясь, пока все бусинки успокоятся, подняться предельно высоко, как это делают они, когда тянутся мордами к полной луне…

И на самой высокой ноте дрожит голос, и снова вплетаются низкие тона, на две октавы ниже, вплетаются, и будто змея толстыми ненасытными кольцами охватывает нежный трепещущий побег бамбука… Тяжело передать словами. Я чувствую, как встают дыбом волосы. От затылка, вдоль позвоночника у меня еще выросло не так много волос, но они мешают мне лежать на спине, когда я слушаю, и я переворачиваюсь на живот. Уши тоже шевелятся сами по себе…

Папа свистит. Потом появляется Мамаша и одна из младших сестричек. Сестра сытая, я чую у нее в желудке чужую свежую кровь. Скорее всего, енот. Она сытая и разгоряченная от недавней погони. Папа говорит с ними, сегодня он не может приказывать, потому что не набрал полную силу. Чтобы набрать силу, надо несколько вечеров тянуть деревья, но сейчас не наш цикл. Ниже этажом не спит мама, никто не спит. Цезарь тоже волнуется, он подрос и стал совсем взрослым лисом. Он шуршит у себя в корзине, ворчит и скалит зубы. Я встаю и беру его на грудь, как маленького. Он все менее охотно идет на руки, но не сегодня. Сегодня он трусит. Собаки тоже боятся, дрожат в конурах. И лошади, и скотина. Так будет всегда, но я обязан привыкнуть. Потому что я — Фэйри, и когда-то придет моя очередь сочинять новые песни рода, где будут слова о моих родителях…

Утром отец позвонил в полицию и сказал им, где прячутся те двое. Оказалось, что он и раньше верно угадал. Убийцы бросили машину под мостом и побежали вдоль ручья прямо по воде. А девушку связали и несли на себе. Они где-то раздобыли карту и знали, куда приведет ручей. Там, где шестая просека разделяет нас с Харрисонами, один за другим тянутся три оврага, словно когтистая лапа по земле прошлась. Овраги ярдов по восемьдесят и плотно заросли лесом. Там, в этих прогалинах, в болотистых низинах ручей берет свое начало, поэтому злодеи смогли так далеко убежать. На воде собаки не слышали запахов. А за последним оврагом до сих пор стоят несколько кирпичных сараев, построенных еще в конце девятнадцатого века. То есть от сараев остались одни стены, никто и не вспомнит, что там было. Но на карте они отмечены. Мне случалось там гулять дважды. Ничего интересного — сыро, сплошное болото и москиты.

Папа ошибся в одном: он думал, что насильники побегут вниз по течению, там, где ручеек становится шире и глубже. Кроме того, вниз по течению они скорее бы вышли к трассе. Он ошибся, потому что считал, будто злодеи скрывались от погони. Гораздо позже, когда обследовали фургон, выяснилось, что у них что-то заело в двигателе. Только и всего. Поэтому все поиски сосредоточились слева от шестой просеки на участке Харрисона, и ошибка вылезла длиной в девять миль. Ближе к пяти утра папа получил всю информацию, которую могла принести Мамаша. Мамаша и сестрички старались всю ночь. В развалинах пахло двумя мужчинами и одной женщиной. Папа не знал лишь одного: жива ли Элинор Риган.

Целый час они с мамой обсуждали, как преподнести новость полиции.