Старик, еще когда была жива его жена, очень хотел иметь ребенка, даже дал обет: если родится мальчик, послать его учиться в семинарию и сделать священником. Однако жена так и не порадовала, его, она не доносила до срока ни одного ребенка, скинула четырех или пятерых, от частых беременностей и выкидышей быстро постарела и в конце концов умерла от гриппа. Теперь у португальца появилась возможность выполнить свою клятву: участь мулатика была решена. Что же касается его матери, то она исповедовала культ Омолу[45], поэтому будущего падре ребенком не раз водили на языческие праздники. И если бы он не поступил в семинарию, наверняка стал бы жрецом Огуна, как решила Жозефа, едва он родился.

В семинарии мальчик забыл пестрые макумбы, плавные языческие хороводы, звуки барабанов, ритуальные танцы, забыл даже имя своего деда, поскольку теперь его дедом был португалец, хозяин лавки, посаженный отец на свадьбе его родителей и его крестный отец.

Жозефа тоже перестала посещать кандомблэ и в большой тайне выполняла свои обеты старому Омолу. Негоже было матери семинариста плясать на площадках для кандомблэ. Еще до того, как ее сын стал отцом Гомесом, получил приход и отслужил первую мессу, она окончательно покинула старого Омолу, не приносила больше ему пищи и обетов не выполняла.

Кроме сына, у нее была еще дочь — Тереза, умершая в одиннадцатилетнем возрасте от оспы. Вскоре после этого умерла от черной оспы и сама Жозефа. Старые тетки сказали тогда, что эго ее покарал Омолу, бог здоровья и хвори, властитель оспы и чумы. Разве не принадлежали они обе, мать и дочь, старому Омолу, и разве не приходил он требовать, чтобы его молодая лошадка приняла его? Однако Жозефа, уважая сына-семинариста, готовившегося стать падре, не соглашалась отдать девочку в секту и восстала против предрассудков. Она сама, прежде так ревностно служившая своему святому, теперь совершенно к нему охладела, перестала совершать жертвоприношения и уже несколько лет не танцевала на его праздниках. Так говорили старые тетки, знавшие все тайны, близкие к богам и жрецам.

А потом умерли оба португальца, компаньоны по торговле и постели, родители недавно посвященного падре. Гомес продал лавку, приобрел на эти деньги два дома в Санто-Антонио, один для себя, другой решил сдавать внаем. Впрочем, несколько лет, пока он жил в провинции, внаем сдавались оба дома. Впоследствии падре никуда не выезжал из Баии и незаметно состарился в церкви Розарио дос Негрос, пользуясь уважением верующих и помощью сеньора Иносенсио до Эспирито Санто. Он служил мессы, крестил, венчал, оставаясь своим человеком среди этой разношерстной и шумной толпы ремесленников, докеров, проституток, бродяг, приказчиков, людей без профессии или запрещенных профессий. Он отлично ладил со всеми, этот добродушный баиянец, далекий от всякого догматизма.

Если кто-нибудь напоминал ему, что его дед по материнской линии поклонялся Шанго, а мать — Омолу, он не верил этому — с годами раннее детство совсем улетучилось из его памяти. Гомес, правда, помнил мать — толстую, симпатичную мулатку, очень добрую и очень набожную, не пропускавшую ни одной мессы. Но не любил вспоминать ее последние дни, когда она лежала в постели распухшая, с язвами на руках и ногах и что-то все время шептала. Она погибла от черной оспы. Сейчас Гомес возмутился бы, если бы какая-нибудь тетка стала бы ему объяснять, что болезнь матери — дело рук рассерженного Омолу, скакавшего на своей лошадке в последнее для нее путешествие.

Падре Гомес отлично знал — и как он мог этого не знать? — что те самые верующие, которые заполняют его церковь во время воскресной мессы и ревностно почитают католических святых, не менее ревностно чтят языческих богов и отплясывают каждый вечер в ритуальных хороводах. Они усердно посещают церковь и носят носилки со статуей святого во время процессий и в то же время состоят в языческих сектах, не видя существенного различия между христианскими святыми и африканскими божками.