Промучившись с ним несколько дней и не добившись ничего, к нему в камеру подсадили «утку». Но Кузьму и на этот случай подготовили фартовые, и Огрызок не раскололся. Его выбросили из милиции под черный мат. Во второй раз Кузьме пришлось труднее. Два месяца просидел он в следственном изоляторе на хлебе и воде. А потом вбили в камеру к нему парнишку-ровесника. Желтолицего, изможденного как старика. Избитого и изодранного. Тот назвал кликуху пахана всех городских «малин». Сказал, что сам ворует вместе с кентами, мол, попутали лягавые в деле. И вкинув в дежурку, решили приморить его тут. Но кенты не бросят. Вытянут. Помогут слинять. А если Огрызок захочет, то и его с собой возьмут. Кузьма к тому времени не верил никому. И хотя так хотелось ему иметь настоящего кента, с кем без опаски всем на свете поделиться можно, удержался и в этот раз. Ничего не сказал о себе. Лишь то, о чем говорил следователю.

Вслух он восторгался, завидовал мальчишке. Но ни о себе, ни о фартовых словом не обмолвился.

Эта скрытность спасла его вторично. Кузьма знал, в третий раз из милиции его либо мертвым вынесут, либо увезут в ходку — на севера. Огрызок слышал, что воры, не принятые «в закон», на дальняках вкалывают за себя и за фартовых. Навар отдают паханам, чтобы вольготно дышали законники.

В лучшем случае, если повезет, «на пахоту» не посылали, определяли в шестерки, шныри, чтоб промышлял хамовку для фартовых, тряся Иванов или политических. Последние добром свое не отдавали. Вламывали шестеркам всей кодлой. Так что те после побоев с месяц, а то и больше на катушки встать не могли.

Шныри и сявки были лишь на ступень выше обиженников. И Кузьма, конечно, не хотел оказаться в зоне.

Он уже не раз обдумывал, куда ему слинять, приткнуться, исчезнуть из своей «малины». Боялся лишь того, что за откол фартовые распишут его где- нибудь в темном переулке.

Огрызок теперь стал осторожнее и не подставлял милиции себя за кентов. Держался рядом. Но однажды посмеялась судьба. Зашел он вместе с ворами в притон выпить, повеселиться вздумала «малина» после удачного дела. — Тебе, Огрызок, коль с водярой завязал, надо к шмарам подвалить.

Закадри какую-нибудь. Ну и пофлиртуй ночь. Уже пора тебе знать, чем девки

от нас отличаются. Зажми. Глядишь, мужик и проклюнется. Кентель подымив- хохотали фартовые.

На их смех, голоса из комнатенок, из-за ширм бабы вышли. Всякие. Крашеные, лохматые, навеселе, они вмиг облепили фартовых.

— Эй, Красавчик, пошли ко мне сегодня! — висла на фартовом шмара, мусоля его морковными губами.

— Нет! Тебя сегодня не хочу! Кралю закадрю на вечерок. У ней, падлы, сиськи с мой кентель!

— А этот чего сюда возник? — приметила задастая девка Огрызка.

— Наш он. Привели, чтоб мужиком стал!

— А какой молоденький! — обняла Кузьму за шею потная, узколицая девка и прижалась к Огрызку напудренным наспех носом. Тот вывернулся из цепких объятий.

— Видать, нецелованный! Свежак совсем! Ну иди ко мне, жеребенок мой. Я покажу тебе, где у теток хорек прячется, — пошла за Огрызком. Тот к стене прижался, обалдев от стыда. Баба ухватила его меж ног. И, хохоча, объявила: — Это маленькое дерево все в сучок вымахало. Ишь какой! С виду

— замухрышка! А зажмет, мало не покажется ни одной! Кто за него башли даст? Он за десяток мужиков управится, — держала Огрызка накрепко.

— Эй, Выдра! Не оторви утеху у пацана.

— Если не заплатите, возьму на талисман.

— Так он же тебя еще не зажал!

— Потому и держу, чтоб не отняли!

— Эй, Огрызок! Не ссы! Сам себе бабу выбери! Выдра— лярва старая! Ты помоложе кобылку оседлай!

— Не слушай их, кролик мой, все бабы в темноте, как кошки, одинаковы.