Побагровевший лорд Саксемунд задрыгал в воздухе обеими ногами.

— Сейчас объясню вам, что будет, если Громила Джо сядет надолго! — гремел Патрик Батлер. — Большой Луи лишится единственного медвежатника… гм… то есть взломщика сейфов, которому только свистни и затем спокойно, без шума и пыли, бери из легко открытого сейфа деньги. Наконец, что это за белиберда насчет галлонов бренди и позорной гибели вашей дочки? — Лорд Саксемунд перестал брыкаться. — Ваша дочь, — продолжал адвокат, — способна принять такое количество коньяка, шампанского и прочих спиртных напитков, какое вам даже не снилось. Всегда может и всегда хочет. А что можно сказать о Хью Прентисе? Мальчик из порядочной, хорошей семьи, другого такого за пэрский титул не купишь. Он среагировал молниеносно. Одному ему хватило духу швырнуть вас в ванну, хорошо зная, кто вы такой. Он любит вашу дочь, и она его любит. Если я хоть что-нибудь понимаю, у него самые искренние и честные намерения…

— Ну да? — вымолвил первое связное слово лорд Саксемунд.

Усугубляя безумную ситуацию, дверь кабинета Джима Вогана распахнулась. Из нее выглянули Джим и Моника Прентис.

— Хью! — окликнул друга Джим громким театральным шепотом. — Что тут происходит?

— Ш-ш-ш, — прошипел тот.

По-прежнему таща за собой Пэм, он не знал, где можно укрыться, кроме закрытого дядиного кабинета с двустворчатой дверью слева от него. По крайней мере, там никого не было.

Толкнув дверь, он поспешно впихнул туда Пэм и решительно закрыл за собой створку.

Кабинет был большой и не такой убогий, как прочие. Там было тепло и светло не только от жарко пылающего огромного мраморного камина. Отсветы огня мягко сверкали на массивной мебели.

В самом центре стены прямо напротив двери красовался написанный маслом портрет эсквайра Дж. Прентиса (1714 — 1772) в полный рост, в напудренном парике и расшитом кафтане, с гнусной ухмылкой. Под портретом стоял диван восемнадцатого века. Усадив на него Пэм, — девушка будто сама позировала для портрета, — Хью встал перед ней и спросил:

— Ну? Теперь что еще за игры?

— О-ой, мивый, — залепетала она, запрокинув голову. — Я повидала кучу всякой жу-ути, но такого, наве-ерно…

— Брось сейчас же!

— Ч-чего?

— Свой дурацкий акцент. Бога ради, где ты этому научилась?

Последовало молчание. Лишь золотистый свет мерцал на стенах и потолке.

— Прошу прощения, — извинилась Пэм нормальным тоном. — Так уж меня научили. Сразу трудно избавиться. Папуле с мамулей нравится, они это считают приличным, не разрешают мне говорить по-другому. — И затем придирчиво спросила: — Зачем ты убежал из дома и сдался полиции? Думал, теперь уж пропади все пропадом?

— Да.

— Думал так, потому что увидел насквозь свою гадюку Элен, а кроме нее, тебя никто больше не интересует…

— Что? — вскричал совсем обалдевший Хью.

— Разве нет?

— Нет, нет, нет! — Он упал перед ней на колени и стиснул в объятиях. — Неужели женщины вообще ничего не соображают?

— Разве нет?… Знаю, что не имею права спрашивать, — пробормотала Пэм, опустив голову и ощупывая расшитую обивку дивана, — но ведь все было именно так!

— Нет, нет, нет! Я хотел сказать, что люблю тебя…

— Что?! — в свою очередь воскликнула Пэм.

— Да! Хотел признаться… Ты от меня шарахнулась, словно от прокаженного.