Лещинский с удовольствием взглянул бы на Руины – в радиоактивность он не верил, не стали бы аборигены крутить у себя над головами ядерные реакторы – но делать такой крюк любопытства ради – большая роскошь для одинокого разведчика. Поэтому он свернул к набережной Канавы. Здесь начиналась буферная зона, разделявшая владения Корсиканца с дикими кварталами. В хорошие дни, когда солнце не слишком жарило, горячие торнадо не угрожали жилым районам, а из океана не приходила Высокая волна, на набережной собирался стихийный базарчик. Еще издалека Лещинский услышал многоязычный гвалт.

Вдоль парапета растянулись лотки и палатки. Раскачивалась на веревках сушеная рыба, выловленная в Канаве. Бутыли с мутной грибной настойкой призывно поблескивали на солнце. Нгены торговали на развес черным вонючим «божедомским» мылом. Птичники кудахтали, совсем как куры, впаривая немногочисленным покупателям какие-то корешки. Долговязый арсианец разложил на куске полиэтилена самодельные клинки. Лещинский не удержался, попросил у торговца разрешение посмотреть кривой меч, похожий на иззубренный ятаган. Рукоять, выточенная из прочной и эластичной, словно пластмасса, коры мохнатого дуба, пришлась по руке.

– То́хара са? – спросил он у торговца.

Желтоглазый торговец показал три крючковатых пальца, что означало трехдневный «колбасный» паек. Лещинский уважительно поцокал языком и щелкнул себя по кадыку, дескать, товар выше всяких похвал, и только бедность не позволяет мне обладать такой драгоценностью. На что арсианец ответил длинной горловой руладой, обозначающей у выходцев с Арсианы чувство глубокого удовлетворения.

Вернув клинок хозяину, Лещинский неторопливым шагом двинулся дальше. Внедрение в буферную зону можно было считать состоявшимся. Завсегдатаи толкучки не сомневались в его «социальном происхождении». Чтобы закрепить успех, Лещинский выменял у толстой бабы в черном платке и в каком-то невообразимом салопе низку вяленой рыбы-кошмарки. Бабе понравилась пьезоэлектрическая зажигалка. Такого добра во владениях Корсиканца хватало – рукастые нгены изготавливали их в ремонтных мастерских – но для обитателей диких кварталов зажигалки были ценностью.

На ходу счищая с рыбы твердую и колючую чешую, Лещинский начал потихоньку пробираться к выходу из базарчика. Он миновал торговцев хламом, которые примостились на ступеньках лестницы, ведущей к сизой, в масляных пятнах, глади пролива. Лещинскому захотелось посидеть у воды, перекусить, полюбоваться плывущими к океану радужными разводами, отражающими тусклое к вечеру свечение Кольца. Канава обмелела. Начинался отлив. Из ила торчал ржавый остов затонувшего катера. Лещинский присел на ступеньку, принялся зубами отдирать с рыбьего позвоночника розовые ломтики слабосоленого мяса.

– Угости девочку рыбкой, мистер… – раздался сзади испитой голос, лишь отдаленно напоминающий женский.

Лещинский обернулся. Голые кривые ноги в синяках и ссадинах, короткая замызганная юбка, брезентовая куртка, сквозь прорехи видна грязно-серая кожа, тусклые, слипшиеся космы, лицо одутловатое, щербатая улыбка, мутный взгляд – типичная шалашовка, вокзальная шлюха, бомжиха. По виду не понять, – то ли фаг «подобрал» ее где-нибудь в привокзальном сквере, то ли она стала такой здесь.