Он сел в кровати, часто и тяжело дыша. Во рту стоял гнилостный привкус, намокшая от пота простыня прилипла к ногам. Сердце ухало, больно пульсировало в голове. На часах горело 4:04, за окном уходила ночь; тишину разре́зал далекий поезд, пунктиром простучал колесами. На стене мазутным черным застыло очертание мужской фигуры.

Павел моргнул, и тень исчезла.

– Что такое? – пробормотала Соня, не открывая глаз. – Чего кричишь?

Он кричал? Павел не помнил, только ощущение давления на грудь и что воздуха нет. Смутная картинка растворилась в памяти шипучим аспирином, но голос Борисовны остался. Было что-то про нее, и от этого стало еще гаже.

– Всё в порядке, – сказал он, но Соня уже спала. Она лежала на боку, одну руку держала под подушкой, другую вытянув вдоль тела. Одеяло сползло, и отсвет с улицы выбелил ухо, щеку с бесцветным пушком, голое плечо и грудь. Остальное тонуло в сизой тени Павла.

Уснуть так и не удалось. Павел крутился с боку на бок до шести, наблюдая, как комната светлеет. Затем будильник, включившиеся автоматом новости, теплый душ на пару с Соней, жужжание зубной щетки и шипение ирригатора, тщательное бритье, ворчание кофе-машины и крепкий кофе, согнавший остатки дремы. Но голова все равно была тяжелой, словно наполненной водой, и в ней неповоротливыми рыбами толкались мысли о прошлом, о вчерашней встрече.

Павел подвез Соню до «Али» на Тверской. Мельком его поцеловав, она набросила капюшон и выскочила из машины, впустив в салон холодный воздух. Когда Соня исчезла за тонированной дверью магазина, Павел пополз по пробкам дальше, в сторону башен Москва-Сити-2.

Лобовое стекло вдруг запорошило хлопьями снега, крупными, как куриный пух. Видимость сократилась до нуля, даже дворники и обогрев стекла не помогали. Лишь изредка из белого месива проглядывали неоновые вывески: РУССКИЙ SOUVENIRS 紀念品! САЛОН МАССАЖ 小姐! КИТАЙСКАЯ ЕДА! По тротуарам тянулись паровозики туристов, вокруг кружили светящиеся, похожие на ос дроны для селфи. Спешил дядечка в костюме и пальто, прикрывая голову портфелем. Костюмов вне свадеб и прочих церемоний не носил никто, кроме китайцев, политиков и Павла. Ветер сменился, выдул из снежного пуха девушку в черной лоснящейся шубке и мини-юбке. Она переступила ногами в сапогах на шпильках, следя за паровозиком туристов, как лиса следит за курами издалека. Туристы пока ее не замечали, их больше интересовало снятое на камеры.

За девушкой и туристами шла мать Павла. Рослая, с медно-золотой макушкой, которая виднелась над воротом пуховика, она цеплялась за руку спутника, невысокого, похожего на ворону в своем темном зауженном пальто. Порывы ветра подталкивали их в спины, торопили, и мать качала головой, будто бы чему-то удивлялась. Павел почти слышал ее неровный голос: «Я люблю снег, он делает всё чистым, а ты, как он тебе, в Китае он такой же?».

Она повернулась в профиль, рассмеялась – крупный нос, высокий лоб, прикрытый челкой, – и узнавание прошло.

Павел с разочарованием отвел взгляд. По радио заиграл блюз, и всё это – блюз и снегопад – будто отбросило Павла в декабрь, и впереди вновь намечались праздники, тоскливые выходные, которые вечно негде провести.

Как ни странно, в офис Павел приехал с запасом. Он припарковался, сминая нетронутый снег, и заглушил двигатель. Прочихался: в носу свербело, как после чистки пыльного ковра.

Соня незаметно пропитала собой машину: к подголовнику пассажирского сиденья прилип длинный волос, в двери лежал фантик от жвачки, неуловимо пахло гелем для душа.