Дышать ровно, не вздрагивать, не открывать глаза!

– Ладно, как хочешь. Непослушная ты девочка, пристаешь к папе с разными глупостями, как будто у меня без того забот мало. Конечно, я рассердился! Но ты помни, золотце, ты – папина любимая дочка. Моя Красавица!

Голос у него стал сиплым, как будто папа вот-вот заплачет. Он еще немножко постоял, склонившись надо мной. По-моему, он надеялся, что я протяну руки и обниму его за шею. Но я изо всех сил сжимала кулаки и не двигалась. Папа вздохнул и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Я еще долго боялась пошевелиться – вдруг он снова заглянет в комнату и увидит, что я не сплю. У меня все тело задеревенело. Наконец я услышала, как внизу включили телевизор, и только тогда осмелилась потянуться. Руки и ноги сводило. Я вздохнула глубоко-глубоко, даже ноздри задрожали. И все равно внутри все болело, словно кто-то вытянул из меня кишки и завязал их узлами, как гирлянду сосисок. Я прижала к животу Замарашку и наконец-то заснула.

– С добрым утром, лапуся! Хочешь яичко?

Я помотала головой и насыпала себе кукурузных хлопьев. Потом налила в миску молоко.

– Хлопья предпочитаешь? Перхоть тоже бывает хлопьями – не хочешь попробовать? – спросил папа, оторвавшись от газеты.

– Что такое, Дилли, гренки не прожарены! Они даже не согрелись, а ведь не зря называются гренками! Ну-ка, подержи их еще в тостере!

Папа посмотрел на меня и подвигал бровями.

– Эх, Красавица, кулинар из твоей мамы никакой! Она и яйцо-то сварить не сумеет, правильно ты отказалась!

Я улыбнулась через силу.

– Мам, мне все равно некогда. Хочешь, я послежу за папиными гренками, а ты пока оденешься?

– Я сегодня сам отвезу тебя в школу, – сказал папа. – Мне нужно заглянуть в муниципалитет насчет всей этой катавасии с разрешением на застройку, заодно и тебя подвезу.

Я жевала и никак не могла прожевать кукурузные хлопья. Вроде небольшая горсточка, а все разбухает и разбухает во рту, все зубы склеила и облепила язык склизкой золотистой массой. И проглотить не получается, а выплюнуть хлопья обратно в миску я не смела. Так они и будут пухнуть у меня во рту, пока не полезут из ушей.

– Красавица, почему такая кислая физиономия? Ты что, не рада прокатиться в «мерсе»? Пускай твои подружки обзавидуются!

Я кивнула, потому что не могла говорить. Этот кивок – самое большое вранье за всю мою жизнь. Я не хотела, чтобы папа вез меня в школу, тем более – в сверкающем серебристом «Мерседесе». Мерседес – мое второе имя, и над ним смеялись почти так же, как над первым. Скай говорила, что меня надо было назвать «Уродина Шкода Печенинг», и они с Арабеллой и Эмили прямо покатывались со смеху.

– Тогда скажи что-нибудь, что молча головой трясешь? – сказал папа.

Я жутким усилием проглотила склизкую кукурузную кашицу и поскорее запила соком.

– Прости, папа…

И все равно я продолжала давиться, зажимая себе рот рукой. Мама похлопала меня по спине, а я прижалась к ней и потерлась щекой о нежную шелковистую ночнушку. Стать бы снова маленькой-маленькой, чтобы мама держала меня на ручках и не надо было ходить в школу…

Я почистила зубы, сходила в туалет и натянула коричневый пиджак.

Папа посмотрел на меня и вздохнул.

– Не понимаю! Я выкладываю денежки за самую престижную школу графства, а они заставляют мою дочь носить уродскую форму цвета собачьего дерьма…

– Джерри! – сказала мама.

– Нет, серьезно, почему они не могли выбрать подходящий для девочек цвет – розовый или там лиловый? А то она как Сиротка Энни.