– Хочу с ней встретиться, – смущенно признался Николас. – Если бы не жестокость событий, страшно обиделся бы на отца за то, что все эти годы он скрывал правду, но сейчас уже винить не могу. Бедняга умирает от страха за нас, сердце его разбито неминуемой разлукой. И все же чувствую, что должен увидеть мать, узнать, какая она. Даже если окажется, что между нами нет ничего общего, она все равно остается моей матерью – той, о ком я с детства постоянно думал.

Алекс кивнул. Он мог понять стремление восполнить пробел в биографии, хотя считал, что в первую очередь необходимо решить проблему куда более насущную.

– Действительно ли это важно? – спросил он.

– Для меня – да, – серьезно ответил Николас. – Но прежде все-таки необходимо найти поддержку в Штатах или Британии, чтобы содержать мальчиков.

– Обязательно об этом подумаю, – пообещал Алекс.

Через открытое окно Николас крепко пожал другу руку.

– Спасибо, – поблагодарил он, – за все… за то, что все эти годы был рядом. – Алекс молча кивнул: подступившие слезы мешали говорить. Да и как объяснить словами, что значили в его жизни Николас с сыновьями? С этой минуты он возненавидел нацистов еще яростнее. Страна, должно быть, сошла с ума, если позволяет маленькому чудовищу выгонять респектабельных граждан вместе с детьми из старинных фамильных поместий и высылать в какие-то страшные лагеря. Семейство фон Бинген представляло собой гордость и сущность Германии, ее вечную ценность. Обращаться с такими людьми, как с нарушителями закона – жестокое преступление против страны, которую он с гордостью называл родиной. Больно было думать о том, что скоро Николас исчезнет – скорее всего надолго, если не навсегда. Поднимаясь на крыльцо, Алекс ладонями вытирал глаза: он плакал о друге, о его сыновьях, о его отце, чье сердце разобьется в разлуке, о самом себе и о Германии, которую прежде нежно любил, а сейчас возненавидел за тупую самоуверенность. Нависший подобно дамоклову мечу кошмар грозил неизмеримыми потерями и служил устрашающим признаком времени. Мирная благополучная жизнь разбилась вдребезги, и восстановить ее уже не удастся.

Шестилетний Лукас еще не чувствовал возраставшего напряжения и не понимал настроений взрослых. Тобиас, однако, очень быстро ощутил перемену и прямо спросил отца, что произошло. Объясняя сыну, почему им придется покинуть родной дом и родную страну, Николас фон Бинген пережил тяжкое, болезненное испытание прежде всего потому, что до сих пор не смог примириться с бесчеловечностью и нелепостью собственного положения.

Тобиас разрыдался и категорически заявил, что никуда не поедет, а едва придя в себя, сел на велосипед и помчался к Марианне. Когда он появился, она как раз выходила из конюшни. Грипп уже прошел, но оставил после себя изнуряющий кашель, а потому шея ее была замотана красным шарфом. Едва заметив Тобиаса, Марианна поняла, что он плакал, и испугалась, не случилось ли чего-нибудь плохого. Отец не сказал дочери ни слова: не хотел нагнетать атмосферу ужаса. К тому же ждал конкретных известий о времени отъезда и стране, готовой принять беглецов. Всех терзал страх: вдруг никто так и не согласится помочь? Тогда Николас вместе с сыновьями попадет в концентрационный лагерь. Дни свободы были сочтены, а время стремительно ускоряло свой бег. Чтобы спастись, следовало срочно найти приемлемый вариант.

– Мы уезжаем! – крикнул Тобиас, спрыгнул с велосипеда и побежал навстречу.

– Куда? – испуганно спросила Марианна. В глазах друга стояли слезы, а выражение лица не обещало ничего хорошего.

– Пока не знаем, но уже скоро. Наверное, в Америку или в Англию. Папа и дедушка над этим работают.