|
Но вышло так, что мы остановились напиться воды на Виа Долороза, возле деревянного изваяния Господа, согнувшегося под тяжестью креста. Эммануил долго разглядывал статую, будто примеривался к чему-то, а потом вдруг повернулся и говорит: "Знаешь, а ведь ты не первая, кто меня узнал. Был еще один человек, прокуратор". Снова началось, мысленно вздохнула я и обреченно спросила: "Две тысячи лет назад?" "Нет, три месяца назад, в Петербурге". То, что он рассказал мне вслед за этим, постараюсь передать как можно точнее, потому что Вы несомненно поймете, о ком идет речь. "Прокуратор призвал меня к себе и долго говорил со мною о Боге, о церкви и разном прочем. Прокуратор человек умный, и слушать умеет. Разговаривать с ним было приятно и интересно. Называться ему я не стал, чтобы не огорчать - у него вся комната (а это была очень большая и очень красивая комната) увешана изображениями Распятого. Про церковь я сказал ему, что ее вовсе не нужно. И попов не нужно. Всякий должен свой путь пройти сам, и поводырем может стать любой хороший человек, а иногда даже и плохой, такое тоже бывает. И что это за ремесло такое - поп? Еще неизвестно, сам-то он хороший человек или нет. И почему только мужчины могут быть попами? Разве женщины не добрее и не самоотверженнее мужчин? А про Бога я сказал прокуратору, что это раньше, в прежние времена, Он был очень нужен, чтобы внушать людям Божий страх. Как в семье: пока ребенок маленький и сам хорошее от дурного отличить не может, родитель должен на него воздействовать страхом наказания. Но за две тысячи лет человечество подросло, гнева Божьего бояться перестало, и теперь нужно по-другому. Не оглядываться на грозного Вседержателя, а вслушиваться в собственную душу. Там Бог, в душе, а не на небе, не на облаке. Говорю прокуратору: мол, хожу по земле, смотрю на людей и вижу, насколько они стали лучше, чем раньше. Разумнее, добрее, милосердней. Не совсем еще взрослые, но уже и не малолетки неразумные, как во времена Моисея или Иоанна Крестителя. Теперь надобен другой завет меж Богом и людьми, совсем другой. Вдруг старик взмахнул рукой, чтоб я замолчал. Нахмурил свои густые седые брови и долго, минуту или две, всматривался в мое лицо, а потом пронзительным голосом спросил: "Это ты? Ты?!" Сам же себе и ответил: "Ты..." И я понял, что он догадался. "Зачем ты пришел мне мешать? - говорит. - Мне и без тебя очень трудно. Ты ошибаешься насчет людей, ты ничего в них не понял. Они пока еще совсем несмышленыши, без строгих пастырей им нельзя - погибнут. Клянусь, человек слабее и ниже, чем ты думал! Он слаб и подл. Ты пришел слишком рано". Я ему хотел объяснить, что так вышло само, но он мне не поверил. Упал на колени, руки вот так сложил и плачет. "Вернись, откуда пришел. Христом-Богом... нет, Отцом Небесным Тебя молю!" Я честно отвечаю, что рад бы вернуться, но не могу. "Да-да, я знаю", - сказал он со вздохом. Поднялся, прошел по комнате и говорит как бы сам себе, горько так: "Ах, душа моя, душа... Но ведь не себя ради, а за други своя..." Потом как зазвонит в колокольчик и велел меня увести. А я еще многое хотел ему сказать". Вот Вам, владыко, и вся разгадка нашего "ребуса", как говорил Сергей Сергеевич Долинин. Да только что с нею делать, с этой разгадкой? Я уже жалею, что написала. Вы с Вашей неустрашимостью начнете изобличать преступника, и ничего у Вас не получится, только сумасшедшим прослывете. Молю Вас, ничего этого не нужно. "Прокуратор" думает, что на самого Божьего Сына замахнулся, и готов за то бессмертием души заплатить. Пускай заплатит. Не нам с Вами заплатит - Ему. Ах, вечер уже! За окном совсем темно. Я за письмом просидела весь день, а еще столького не написала! Перед тем как объяснить про самое трудное, чего сама толком не понимаю, приведу Вам еще несколько Эммануиловых речений, потому что всё время их вспоминаю. |
