Я шепотом объяснил, и Джоб, снова открыв дверь, в которую я столь бесцеремонно вошел, тихо положил шпагу на ближайший к двери стул. Больной, ощущения которого были явно обострены лихорадочным состоянием, раздраженно спросил, кто там. Джоб на воровском наречии ответил, что Бесс послала его за ключами, которые, как ей казалось, она здесь забыла. Больной, в свою очередь, попросил Джонсона подать ему питье, и нам пришлось еще немного задержаться, чтобы исполнить его просьбу. Затем мы направились дальше по коридору, пока не дошли до других ступенек, приведших нас к какой-то двери. Джоб открыл ее, и мы оказались в помещении не совсем обычных размеров.

— Здесь, — сказал он, — опочивальня Чертовки Бесс.

Всякому, желающему попасть в коридор, ведущий не только в комнату Доусона, но и в другие помещения, где проживают те из нашей компании, которые требуют особого попечения, приходится сперва пройти через эту спальню. Видите звонок у кровати, — это, скажу я вам, не обычный динь-дилинь: он сообщается со всеми спальными помещениями дома, и по нему подается только сигнал настоящей тревоги, когда каждый парень должен выпутываться сам, как сможет. Имеются и еще два таких же звонка: один в комнате, где мы только что сидели, другой там, где спит Паучьи лапы, — это наш сторожевой пес, и его конура внизу. Ступеньки, что в общей комнате, ведут не в погреб, а в его логово. Назад нам придется идти опять через эту общую комнату, и вы сами можете убедиться, как трудно будет похитить Доусона, а если старая леди подаст тревогу, весь улей в один миг всполошится.

Сказав это, Джоб вывел меня через дверь в противоположной стене комнаты в коридор, по размерам и виду сходный с тем, который мы только что прошли. В самом конце его имелся вход в какое-то помещение, и там Джонсон остановился.

— Вот, — сказал он, вынув из кармана записную книжку и роговую чернильницу. — Вот, ваша честь, возьмите, вам же понадобится записать главные пункты исповеди Доусона, он там, за этой дверью.

С этими словами Джоб достал весьма основательную связку ключей, вставил один из них в замочную скважину, и в следующее мгновение мы были уже в комнате Доусона. Комната, низкая и узкая, оказалась довольно длинной, и в ней царила полнейшая тьма, так что тусклое мерцание свечи, которую Джоб держал в руке, не столько рассеивало этот густой мрак, сколько тщетно боролось с ним. Приблизительно посреди комнаты стояла кровать, а на ней в вертикальном положении, с беспокойством повернув к нам изнуренное, исхудалое лицо, сидел отощавший, совершенно изможденный человек. Я очень плохо помнил Доусона, которого, как известно читателю, видел всего один раз, но у меня осталось впечатление от него как от человека среднего роста и скорее атлетического сложения, с довольно красивым и румяным лицом. Существо же, которое я сейчас увидел, являло собою полную противоположность такому представлению. Щеки у него были желтые, ввалившиеся, пальцы, которыми он сейчас отодвигал полог кровати, походили на когти изголодавшегося коршуна — такие они были костлявые, длинные, обескровленные.

— Едва мы приблизились к нему со своей свечой настолько, что нас можно было разглядеть, как он чуть не спрыгнул с постели, воскликнув с той особой радостью в голосе, которая словно облегчает грудь от давящей на нее тяжести страха и тревоги:

— Слава богу, слава богу! Наконец-то ты пришел и с тобой священник — да благословит тебя бог, Джонсон, ты мне истинный друг.

— Не унывай, Доусон, — сказал Джоб, — мне удалось притащить сюда этого достойного джентльмена, и он, я уверен, даст тебе великое утешение; но ты должен быть с ним откровенен и рассказать все.

— Я так и сделаю, так и сделаю, — вскричал Доусон, и на лице его появилось какое-то дикое, мстительное выражение, — хотя бы для того, чтобы его повесили! Иди сюда, Джонсон, дай мне руку, поднеси поближе свечу, послушай; он, этот дьявол, злодей, был сегодня здесь и грозился убить меня.