— Вот, возьми, — она указала на свой посох. — он, пока может, будет верно служить тебе. А сейчас приготовься.

— К чему?

— К тому, что тебя начнут молоть жернова судьбы, как бы пошло это ни звучало, — старуха хмыкнула и взяла в руки нож. — Королева сделала первый ход и игра началась. Ты уж не серчай, за то что я с тобой так обходилась. По другому не умею.

— Да я и не обижен.

— Знаю, — кивнула Гвел. — плохо, что не обижен. Как без обиды радостным-то стать? Ты уж, мальчик, — последнее слово далось ей особенно сложно. Видимо, хотела выругаться. — постарайся все же найти себя. Старая Гвел была бы рада знать, что вырастила не монстра, а волшебника.

Эш что-то почувствовал. Запах железа, привкус меди и далекое карканье голодного воронья. В действительности ничего этого не было, но ощущение не покидало мальчика с посохом в руках.

— Почувствовал? — спросила старуха. — вижу, что почувствовал. Значит не даром распиналась. Ну, прощай, демонское исчадье, раздери тебя безгрудая суккуба, поимей тебя распоследний бродяга, чтоб отсохло твое мужское естество и сгнило нелюдское сердце.

Зеленые зубы сверкнули в подобие улыбки и в дом ворвался молодой мужчина лет двадцати пяти. Деревенский крестьянин с острой рогатиной наперевес. В серых глазах мерцала пелена ярости, а натруженные руки сжимали самодельное древко с приделанным к нему перекованым лезвием косы.

— Ведьма! — крестьянин разве что слюной не брызгал. — это ты мое дите извести хотела!

— Не я хотела, а жена твоя, — засмеялась Гвел. — не твое оно потому что!

— Убью!

Эш не мог ничего поделать. Он лишь стоял и смотрел, как наставница произносит слово и оживают ножи, взлетая в воздух. Вот только приказ жрица так и не отдала. Крестьянин перемахнул через кухоньку и вонзил рогатину в спину старухи, протыкая насквозь черствое сердце, не успевшее размякнуть за проведенные восемь лет в лесу.

Упал черный платок, разметались серебрянные волосы и в свете пламени сверкнуло клеймо рабыни. Нет хозяйки более непреклонной и немилостивой к своим слугам, нежели судьба — королева самих богов.

— Тварь, — сплюнул убийца, вытаскивая лезвие.

Со звоном упали ножи, а Эш все так же стоял и смотрел на умершую старуху. Наверное, он должен был испытать хоть что-нибудь — укол пониже сердца или давящий комок в горле, но мальчику было все равно. Он не различал жизнь и смерть.

— А ты, видать, её гомункул, — процедил крестьянин. Перехватив рогатину, он пошел прямо на Эша. — староста отвалит мне нехилую суму, если я принесу ему голову искусственного ублюдка.

На самопальном лезвии танцевали отсветы пламени, а полукровка чувствовал, как горло сжимает вовсе не ком, а холодные пальцы. Смерть уже была готова забрать его с собой.

Эш выставил перед собой посох, собираясь защищаться. Он все так же не видел разницу между жизнью и смертью, но не собирался отправляться к богам. Он еще не выучил ни одного слова, а значит не исполнил приказа наставницы.

Мальчик не мог себе позволить не исполнить приказа — так его вырастили. И это была единственная эмоция, которую он понимал — приказ.

— Разноцветные глаза, — процедил крестьянин, усмехнувшись жалким потугам защититься. — Проклятый уродец.

Странно, но из уст убийцы это действительно прозвучало как ругательство. Все же есть разница, когда говорят без злобы и когда за набором звуков таится желание убить.

Эш смотрел на языки пламени, ухмыляющиеся с лезвия и чувствовал, как его конечности наполняет жар. Как бурлит варево, стонущее под ласками каминного пламени.