Ближе к полуночи он поднялся и принялся надевать любимую клетчатую рубашку.

Гостиница спала. Она была тиха и неподвижна, как ночной лес, как спящая река, ленивым шелестом накатывающая волны на песчаный берег, она была неслышна и невидима, как здоровый организм таинственного существа, в котором укрылась ночь, она казалась спящим драконом, в пасти которого осторожно двигался Баскунчак по красному ковровому покрытию, сейчас напоминающему шершавый язык.

Коридоры были едва освещены и из-за этого казались загадочными.

Спустившись по лестнице, Баскунчак оказался в холле.

Ряды дверей голубовато сияли в полутьме просторного помещения, слабо мерцающие двери выглядели как зрачки чудовищного многоглазого существа, с ленивым любопытством наблюдающего за крадущимся Дмитрием и, возможно, размышляющего, схватить его сейчас или дать прикоснуться к непонятным тайнам.

Дмитрий ощущал гулкое биение сердца в груди. Во рту пересохло, нервы были напряжены, и журналист казался себе пружиной, готовой стремительно развернуться при малейшем намеке на опасность.

В холле никого не было.

Мысленно вздрагивая и машинально напрягая вслед своим испугам мышцы, Баскунчак осторожно толкнул ближайшую дверь.

За дверью был день.

Он стоял на дороге.

Дорога была странная. Совершенно прямая, она выходила из-за мутно-синего горизонта, рассекала круг земли напополам и уходила снова за мутно-синий горизонт, туда, где что-то очень далекое и большое невнятно вспыхивало, мерцало, двигалось, вспучивалось и опадало. Дорога была широкая, она матово отсвечивала на солнце, и полотно ее как бы лежало поверх степи массивной, в несколько сантиметров толщиной, закругленной на краях полосой какого-то плотного, но не твердого материала. Дмитрий ступил на нее и, удивляясь неожиданной упругости, несколько раз легонько подпрыгнул на месте. Это, конечно, не был бетон, но это не был и прогретый солнцем асфальт. Что-то вроде очень плотной резины. От этой резины шла прохлада, а не душный зной раскаленного покрытия. И на поверхности дороги не было видно никаких следов, даже пыли на ней не было. Дмитрий наклонился и провел рукой по гладкой, почти, скользкой поверхности. Посмотрел на ладонь. Ладонь осталась чистой.

Раздался длинный шуршащий звук, и синеву неба наискось пересекла длинная бело-фиолетовая искра. Искра унеслась вверх, оставив почти в зените радужное кольцо, которое медленно расплывалось, теряя очертания и превращаясь в большую зеленоватую кляксу. Клякса медленно шевелилась, пульсировала, раздувалась и снова опадала, подобно живому существу, и наконец испарилась, не оставив после себя следа.

Баскунчак посидел немного, но ничего особенного не происходило, более того - вообще ничего не происходило. Была дорога, дорогу окружала степь, и все это накрывала огромная синяя чаша неба. По синеве бежали белесые блики.

Он вернулся в холл. Наверное, так чувствует себя в момент кражи вор, опасающийся, что его застанут хозяева. И вместе с этим происходящее казалось Дмитрию бредовым сном из тех, что снятся усталым людям перед рассветом.

Помедлив, он толкнул следующую дверь.

Ощущение было такое, словно Баскунчак разглядывал мир с террасы высокого здания.

С этой высоты лес был как пышная пятнистая пена; как огромная, на весь мир, рыхлая губка; как животное, которое затаилось когда-то в ожидании, а потом заснуло и поросло грубым мохом. Как бесформенная маска, скрывающая лицо, которое никто еще никогда не видел.

Внизу шевелился лес, менял окраску, переливаясь и вспыхивая, обманывая зрение, наплывая и отступая, издевался, пугал и глумился лес, и весь он был необычен, и его нельзя было описать, и от него тошнило. Но самым необычным, самым невозможным, самым невообразимым в этом лесу были люди, и поэтому прежде всего Дмитрий Баскунчак увидел их. Они шли к вездеходу, крошечные, тонкие и ловкие, уверенные и изящные, они шли легко, не оступаясь, мгновенно и точно выбирая, куда ступить.