|
Но я не думаю, что мои слова покажутся ему обидными. Он знает, что это правда, ведь ум его ясен. Так вот, он не способен понять животное и потому неспособен понять животных свойств человека. Он до сих пор не знает, Хэмп, что ты слышишь и видишь в шестьдесят раз лучше него. Он не знает, что у меня быстрее обращается кровь. Потому он и подбирает себе таких странных сподвижников; он не смотрит на них так, как я смотрю на собаку. На турецкой конференции, я думаю – его стараниями, был некий Глюк. Дорогой мой Хэмп, такой джентльмен, как Айвивуд, не должен подходить к нему и на милю. Грубый, пошлый шпион и подлец… но не выходи из себя, Хэмп! Очень тебя прошу, не выходи из себя, когда говоришь о подобных людях. Утешь себя поэзией. Спою-ка я стишок о том, что я вегетарьянец.
– Если ты вегетарьянец, – сказал Хэмп, – иди поешь грибов. Вот эти, беленькие, можно есть холодными и даже сырыми. Но эти, красные, непременно нужно жарить. – Ты прав, Хэмп, – сказал Дэлрой, присаживаясь у огня и алчно глядя на еду. – Я буду молчать. Как сказал поэт: Я молчу, забравшись в клуб, В кабаке молчу, как труп, На балу меня не тянет в танец. Так я сыт! Уж в мой живот Ни крупинки не войдет, Потому что я вегетарьянец.Он быстро и жадно съел свою порцию, с мрачным вожделением взглянул на бочонок и снова вскочил. Схватив шест, лежавший у домика из пантомимы, он вонзил его в землю, словно пику, и опять запел, еще громче: Пусть взнесется Айвивуд, Пусть его венки увьют, Пусть весь мир он в свой положит ранец, Но…– Знаешь, – сказал Хэмп, тоже кончивший есть, – мне что-то надоела эта мелодия. – Надоела? – сердито спросил ирландец. – Тогда я спою тебе другую песню, про других вегетарьянцев, и еще станцую! Я буду плясать, пока ты не заплачешь и не предложишь мне полцарства, но я потребую голову Ливсона на блюде[65], нет – на сковородке. Ибо песня моя – восточная, очень древняя, и петь ее надо во дворце из слоновой кости, под аккомпанемент соловьев и пальмовых опахал. И он запел другую песню про вегетарианство. Навуходоносор, древний иудей, [*]Пострадал за пару свеженьких идей:Он ползал на карачках и подражал скоту С короной на макушке и с клевером во рту. Тирьям-пам, дидл, дидл… и т. д.«Вот вам Божья кара!» – толковал народ; Своего пророка век не признает, И первооткрыватель одинок среди людей, Как Навуходоносор, древний иудей.При этом он и впрямь кружился, как балерина, огромный и смешной в ярком солнечном свете. Над головой он вертел шест с вывеской. Квудл открыл глаза, прижал уши и с интересом воззрился на него. Потом его поднял один из тех толчков, которые побуждают вскочить самую тихую собаку, – он решил, что это игра. Взвизгнув, он стал скакать вокруг Дэлроя, взлетая иногда так высоко, словно хотел схватить его за горло; но хотя капитан знал о псах меньше, чем сельский житель, он знал о них (как и о многих других вещах) достаточно, чтобы не испугаться, и голос его заглушил бы лай целой своры. Смелый реформатор господин Фулон[66]Предложил французам новый рацион:Сказал он: «Жуйте травку, кто воздухом не сыт!» И был он головы лишен и травкою набит. Тирьям-пам, дидл, дидл… и т. д.«Вот она, гордыня!» – рассуждал народ. Но не зря бедняга шел на эшафот:Он в будущем провидел торжество своих идей, Как Навуходоносор, древний иудей.Янки Саймон Скаддер где-то в штате Мэн Изучал, как видно, тот же феномен:Он травкой вместо хлеба ирландцев угощал, Чтоб веселей работалось им на укладке шпал. Тирьям-пам, дидл, дидл… и т. д.Мученик прогресса был на высоте:В дегте он и в перьях ехал на шесте…Эх, где уж современникам понять таких людей, Как Навуходоносор, древний иудей!В самозабвении, необычном даже для него, он миновал заросли чертополоха и очутился в густой траве, окружавшей часовню. |
