На следующий день она все время держала ребенка при себе, на своей кровати, под своим одеялом. Это было слабенькое, хрупкое существо с красноватым тельцем, дрожавшее мелкой беспрерывной дрожью: оно жило, конечно, — но жизнью, еще не принявшей четких человеческих форм. Слегка припухшие глаза были закрыты, слабый, хриплый плач напоминал тихое мяуканье.

Но мать охвачена была восторгом: она ненасытно глядела на ребенка, трогала его, наклонялась к нему, чтобы ощутить на шее его дыхание. В окно вливался золотистый рассеянный свет, виднелись созревшие нивы Прованса. День, казалось, был осенен благодатью. В неподвижном воздухе слышалось пение жнецов.

Потом ребенка у нее взяли, унесли, скрыли неизвестно где. С тех пор она его не видела. Она возвратилась домой и стала жить с мужем, как живет большинство женщин, и никакие другие события не нарушали мирного течения этой жизни. Других детей у нее не было.

Но в душе ее навсегда сохранилась память о ребенке, сохранилось идеализирующее обожание этого существа, которого она с тех пор никогда не видела, о котором не знала ничего — даже где оно теперь находится. Однако мысль о нем не угасала. Она вспоминала малейшие подробности пережитого в те дни. Ясно видела перед собой ту местность, деревья, окружавшие дом, линию холма, замыкавшую горизонт, цвет и рисунок покрывала на постели, пятно на потолке комнаты, расписной подносик, на котором ей подавали стаканы, — все, все, и так отчетливо, так подробно. Призраки этого далекого прошлого поминутно оживали в ее памяти, просто так, беспорядочно, бессвязно, словно во сне. Она ясно, как живые, различала проносящиеся перед нею лица людей, которых она там видела, все их движения, каждый незначительный жест, их выражение, их взгляды. Ей казалось, что в ушах ее еще звенит плач ребенка, что она касается его тоненьких, слабеньких розовых ручонок — единственного, может быть, во всем его теле, что вполне сформировалось: в уменьшенном виде это уже были руки человека, с почти незаметной сетью жилок, с тончайшими складочками на суставах и прозрачными нежными ноготками, едва-едва лиловатыми. О, эти ручки! С каким невыразимым трепетом думала мать об их бессознательной ласке! Как она ощущала их запах, такой странный, напоминавший запах молодых, едва оперившихся голубей! Так, замкнутая в этом особом внутреннем мире, с каждым днем все более становившемся неким подобием действительности, прожила донна Лаура целые годы, много лет, до самой старости. Столько раз спрашивала она бывшего любовника о сыне. Ей так хотелось увидеть его, знать, как он живет.

— Ну, скажите мне хоть, где он. Пожалуйста!

Маркиз, опасаясь с ее стороны какой-нибудь неосторожности, отказывался говорить: не нужно с ним видеться. Она не сможет сдержаться и выдаст себя. Сын обо всем догадается, воспользуется тайной в своих личных целях, может быть все откроет… Нет, нет, незачем ей его видеть.

У донны Лауры не находилось возражений против этих благоразумных доводов. Она не могла представить себе, что тот ее крошка вырос, что он уже взрослый, уже приближается к пожилому возрасту. Со дня его рождения прошло сорок лет, а в мыслях своих она видела лишь розового малютку с еще сомкнутыми веками.

Но вот к маркизу ди Фонтанелла пришла смерть. Когда донна Лаура узнала о болезни старика, ею овладела такая мучительная тревога, что однажды вечером, не в силах будучи выносить эту пытку, она вышла одна из дому и пошла к больному — ее гнала неотвратимая мысль, мысль о сыне. Старик не должен умереть, не открыв ей тайны.

Она шла, прижимаясь к стенам, словно старалась пройти никем не замеченной. На улицах было полно народа. Дома розовели в последних лучах заката. Между двумя домами она увидела сад, весь лиловый от цветущей сирени. Стаи ласточек стремительно чертили в лучистом воздухе переплетающиеся круги. С криком и гамом гурьбою пробегали мимо нее дети. Порою проходила под руку с мужем беременная женщина, и на стену падала тень ее расплывшегося тела.