– Кого же он подозревает?

– Бог его знает, его не поймешь. Ведь он допрашивал всех в доме. Я боялась сказать вам. Это доктор, доктор его подталкивает, говорит, что уж больно странные, непонятные были эти ожоги на теле Пети. Неясного происхождения. Просил дозволения снова прийти с расспросами.

– Вот, стало быть, как… – протянул Викентий Илларионович и сел в постели.

– Что вы, что вы! – всполошилась жена. – Вам нельзя, вам надо лежать. Ради бога, ложитесь!

– Кого же он допрашивал? – не обращая внимания на тревогу жены, Соболев спустил ноги с кровати.

– Всех, – придержала его за плечо, понимая, что её слова и увещевания не играют для него никакой роли.

Викентий Илларионович похлопал жену по руке.

– Позови ко мне Лавра, да прикажи подать одеться.

Супруги посмотрели друг другу в глаза. В этот миг между ними бушевал океан, хотя по поверхности едва пробегала мелкая рябь.

Лавр Когтищев, молодой человек двадцати девяти лет роду, имел странную внешность, которая невольно привлекала взор. Он был высок, очень строен, подтянут и одевался на английский манер. Главная странность заключалась в том, что на его черепе совершенно отсутствовали волосы. Данная прискорбная особенность возникла еще в детстве, когда волосы, и без того жиденькие и слабенькие, очень быстро осыпались с его головы и более там не вырастали. Злые товарищи в гимназии смеялись над ним и прозвали Коленом или Коленкою. Когда он еще жил с родителями, то Василиса Илларионовна таскала его по бабкам и знахарям, да все без толку. Сглаз, порча силы неистребимой, таков был вердикт знатоков. Позже, уже в Петербурге, дядя тоже решил помочь ребенку, который отчаянно страдал, водил его к разным медицинским светилам, но результат оказался такой же плачевный. Тогда хитроумный дядя стал приучать племянника воспринимать себя таким, каков есть, и видеть в этом не порок, а особое преимущество, отличие от прочих. Лавр прислушался, потихоньку смирился и даже стал находить прелесть в своей вызывающей внешности. Со временем он водрузил на большой острый нос модные очки, выработал в себе манеру выставлять вперед подбородок и саркастически улыбаться. Теперь он уже казался интересным не только себе, но и окружающим. И прежнее уничижительное прозвище постепенно сменилось другим – Коготь. Лавр страдал от своей нелепой фамилии и страстно желал, чтобы обожаемый дядюшка, спасший его от серой и тягостной провинциальной жизни, одарил бы его и своей благородной фамилией. Но тут Викентий Илларионович оказался непреклонен. Грешно отрекаться от родительского имени, как бы ты ни относился к отцу или матери.

Лавр сидел на диване в маленькой комнатке, которая когда-то была его комнатой, в ту пору, когда еще не было в доме Серафимы и не родился злополучный Петька. Петя, Петя, боже ты мой!

Лавр замотал головой, подскочил и нервно прошелся по скрипучим половицам. Он заметил на кладбище доктора и следователя, не укрылось от него и то, что те, вроде бы как разговаривали с горничной Соболевых. Черт знает что может наговорить эта дурочка. А собственно, чего бояться, вряд ли она видела… А если видела? Что тогда? Ведь и впрямь, все что угодно можно подумать. Надобно как-нибудь половчее выспросить у неё…

Перед глазами снова стояло лицо кузена, обезображенное болезнью, неузнаваемое. А ведь он был так хорош, так удивительно хорош! Впрочем, что удивительного, если его мать – женщина неземной красоты!

До сих пор Лавр помнил свое детское потрясение, которое он пережил, когда дядя Викентий однажды заявил ему:

– Лавр, дружок, хочу тебе сообщить, что у нас грядут большие перемены в доме. Я полагаю, что было бы нечестно по отношению к тебе держать тебя в неведении. Ты уже вполне большой мальчик и все прекрасно понимаешь.