— Аль Скандир, — позвал я, — этого человека придется умертвить.

— Уже сделано. Закон есть закон; к тому же все прорицатели говорят, это необходимо… — Александр отошел к столику с вином, наполнил чашу и дал мне выпить. — Ну, улыбнись же, ради меня. Боги сделают то, что сочтут нужным. А пока мы еще поживем…

Я проглотил вино, словно лечебное питье, и попытался улыбнуться. Из-за ужасной жары Александр носил тонкое белое одеяние из индской ткани, в складках которого тело читается столь же ясно, как в тех одеждах, что высекают скульпторы. Поставив чашу, я обнял его. Как всегда, Александр словно бы светился изнутри. Он казался мне неутолимым и неиссякающим, как само солнце.

Когда царь вышел, я оглянулся на статуэтки из золота, и бронзы, и слоновой кости, мрачно взиравшие на меня со своих подставок. «Оставь его в покое! — сказал я им. — Неужели ты не можешь остановиться? Ты умер из-за собственной оплошности, нетерпения, жадности. Неужели ты настолько не любишь его, чтобы требовать к себе? Оставь его мне, ибо я люблю его больше, чем ты». Все они посмотрели на меня и тихо ответили: «Да, но я знал его».

Из Греции прибыли новые послы, увитые венками и гирляндами, словно совершали паломничество к обиталищу бога. Вновь они короновали Александра; золотая оливковая ветвь, золотые усики ячменя, золотой лавр, золотые полевые цветы… Я и сейчас еще вижу его в каждой из этих корон.

Несколько дней спустя кто-то из друзей Александра напомнил ему, что после всех этих триумфов царь так и не отпраздновал победу над коссаянцами (победа эта была столь полной, что Александр принял несколько тысяч бывших разбойников в собственное войско). Друзья заявили, что царь давненько не устраивал шествий с музыкой и танцами, а пир в честь Геракла уже не за горами.

Они не хотели причинить зло. Худшие из друзей искали благосклонности; лучшие в доброте своей стремились подарить царю спокойный, радостный праздник, напомнить ему о славе и помочь забыть о печалях. Боги могут сотворить что им угодно из всех наших желаний и побуждений.

Александр объявил о пире, принес жертвы Гераклу и каждому воину своей армии выставил по чаше вина. Шествие началось на закате.

Стояла знойная вавилонская ночь. С едой было покончено довольно быстро. Я приготовил, с несколькими друзьями Александра, небольшой сюрприз: танец македонцев и персов, по четверо с каждой стороны: поначалу вроде как война, потом — дружба. Мы были наги, если не считать шлемов и юбок либо штанов. Александру танец пришелся по душе, и он пригласил меня сесть рядышком и разделить с ним вино в золотой чаше.

Лицо Александра пылало; ничего удивительного, в ночной духоте и после нескольких чаш вина, но блеск в его глазах мне чем-то не понравился. Не так давно я протирал его губкой, чтобы смыть пот, но ночь, разумеется, была теплой. Когда царь обнял меня, его тело показалось мне горячее воздуха.

— Аль Скандир, — прошептал я, стараясь, чтобы меня не услышали, — у тебя, по-моему, жар.

— Ерунда. Здесь просто слишком душно. К тому же я собираюсь уйти сразу после песнопения с факелами.

Вскоре, подхватив горящие факелы, они с песнями вышли в сад, чтобы освежиться первыми дуновениями ночной прохлады. Выскользнув из толпы, я направился в опочивальню, чтобы проследить за приготовлениями ко сну. Когда песня понемногу стала стихать, я вздохнул с облегчением. Вошел Александр. Останься я наедине с ним, я сказал бы: «В постель, и не возражай мне», но перед царским двором всегда старался придерживаться формальностей. Поэтому я просто шагнул вперед, чтобы принять венец. Одеяние оказалось влажным от пота, и я видел, как Александра знобило.

— Просто разотри меня и сыщи что-нибудь потеплее.