|
— Кто-нибудь пострадал? — спросила я. — Нет. — И снова эта нарочитая отстраненность, хотя в душе у него — я видела это по цветам ауры — все так и кипело, плевалось, выло. — Там кто-нибудь жил? — Да. Женщина с ребенком. — Иностранцы, — уточнила я. — Да. Бледные глаза Рейно смотрели прямо на меня, точно бросая мне вызов. Разумеется, я и сама была здесь иностранкой — по крайней мере, по его определению. И я тоже была «женщиной с ребенком». Интересно, думала я, он специально подбирает слова? Может, с их помощью он хочет сказать мне еще что-то важное? — Вы их знали? — Совсем не знал. Это тоже было необычно. В таком городке, как Ланскне, приходский священник знает всех. Либо Рейно лгал, либо та женщина, что жила в моем доме, ухитрилась сделать почти невозможное. — И где же они теперь живут? — спросила я. — В Маро, наверное. — Наверное? Он пожал плечами. — Их там, в Маро, теперь великое множество, — сказал он. — С тех пор как вы уехали, здесь произошли большие перемены. Я уже начала подозревать, что так оно и есть. Похоже, в Ланскне действительно произошли большие перемены. Все эти смутно знакомые лица, дома, беленые церковные стены, поля и улочки, что, извиваясь, спускаются к реке, старые дубильни на берегу, площадь с посыпанной гравием площадкой для игры в петанк,[13] начальная школа, булочная Пуату — все, что казалось мне символом уюта и покоя, когда я впервые здесь появилась, и выглядело в моих глазах вечным и неизменным, окрасилось теперь в иные тона. Все здесь словно покрыл налет тревоги, все дышало холодом любезного, но отстраненного дружелюбия. Я заметила, как Рейно посматривает в сторону церкви. Все прихожане уже вошли внутрь, и я спросила: — Вам, наверное, пора поскорее облачиться в сутану? Вы же не хотите опоздать к мессе. — Сегодня службу отправляю не я, — он по-прежнему говорил абсолютно нейтральным тоном, — а приезжий священник, отец Анри Леметр. Он бывает у нас по особым случаям. Мне это заявление показалось весьма странным, но я, будучи человеком далеким от церкви, от комментариев воздержалась. А Рейно ничего объяснять не стал. И стоял со мной рядом, застыв, как подсудимый, ожидающий приговора. Розетт и Анук молча наблюдали за нами, то и дело посматривая в сторону нашей бывшей chocolaterie. Анук даже наушник из уха вытащила. Потом подошла к обугленной двери почти вплотную, и я знала: сейчас она вспоминает, как мы с ней мыли мылом и оттирали песком резьбу на этих старинных дверях; как покупали краски и кисти; как потом пытались отмыть волосы от краски, которой перепачкались, обновляя стены и наличники. — Внутри, возможно, все далеко не так плохо, как снаружи, — сказала я и толкнула входную дверь. Незапертая дверь открылась легко. Но внутри оказалось еще хуже: посреди комнаты — гора сломанных стульев, по большей части сильно обгоревших и ставших бесполезными; скатанный в трубку почерневший ковер; останки мольберта на полу. На стене все еще висела школьная доска, и с нее на пол сыпались черные хлопья. — Значит, здесь была школа? — громко спросила я. Рейно мне не ответил. Губы его были плотно сжаты. Розетт явно была недовольна и, надув губы, сказала на языке жестов: «Мы что, будем здесь спать?» Я улыбнулась и покачала головой. «Вот и хорошо. А то Баму здесь не нравится». — Мы переночуем где-нибудь в другом месте, — сказала я. «Где?» — Я знаю одно вполне подходящее местечко. |
