Скоро во мне осталось уже два фута. Чтобы посрать, приходилось присаживаться на детский стульчик с горшочком. Но она по-прежнему разрешала мне пить пиво, как и обещала.

– Ах, мой маленький зверек, – говорила она, – какой ты маленький и славненький!

Даже наша любовная жизнь подошла к концу. Все растворилось пропорционально. Я взбирался на нее, но через некоторое время она меня просто снимала и смеялась.

– Ах, ты попытался, мой маленький утенок!

– Я не утенок, я мужчина!

– Ох ты мой славненький мужчинский мужичок!

И она подхватывала меня и целовала красными губами…

Сара довела меня до 6 дюймов. В магазин она носила меня в своей сумочке. Я мог разглядывать людей сквозь дырочки для вентиляции, которые она проковыряла. К чести этой женщины могу сказать одно. Пиво мне по-прежнему разрешалось. Теперь я пил его наперстками. Кварты хватало на месяц. Раньше оно, бывало, приканчивалось минут за 45. Я смирился. Я понимал, что захоти она – и я исчезну окончательно.

Лучше уж 6 дюймов, чем ничего. Даже чуточкой жизни дорожишь, когда конец близок.

Поэтому я развлекал Сару. Ничего больше не оставалось. Она шила мне крошечную одежду и обувь, сажала на радиоприемник, включала музыку и говорила:

– Танцуй, малютка! Танцуй, мой шут! Танцуй, мой дурачок!

Что ж, компенсацию по безработице сходить и получить я все равно не мог, поэтому приходилось танцевать на радиоприемнике, а она хлопала в ладоши и смеялась.

Знаете, пауки пугали меня ужасно, а мухи были размерами с гигантских орлов; если бы я попался в лапы кошке, она мучила бы меня, как мышонка. Но жизнь по-прежнему была мне дорога. Я танцевал, пел и цеплялся за нее. Сколь мало бы у человека ни оставалось, он поймет, что всегда сможет обходиться еше меньшим. Когда я гадил на ковер, меня шлепали. Сара везде разложила листики бумаги, и я срал на них. И отрывал от них кусочки еше меньше – подтираться. На ошупь – как картон. У меня начался геморрой. По ночам не спал. Чувствовал себя человеком второго сорта, осознавал, что попал в ловушку. Паранойя? Как бы то ни было, лучше становилось, когда я пел и танцевал, и Сара давала мне пиво. По какой-то причине она оставила мне эти шесть дюймов. В чем причина заключалась, выходило за рамки моего понимания. Впрочем, почти все остальное тоже теперь выходило за мои рамки.

Я сочинял Саре песенки, так их и называл: Песенки для Сары.

”о, я нахальный такой карапуз – то есть, покуда не разойдусь, да никуда не засадишь дружка кроме игольного, на хуй, ушка!”

Сара хлопала в ладоши и смеялась.

”хочешь адмиралом стать на королевском флоте?

отрасти до 6 дюймов и ебись…

сможешь умываться золотистым ливнем, когда Королева делает пись-пись…”

И Сара смеялась и аплодировала. А что, нормально. Как и должно быть…

Но однажды ночью случилось нечто отвратительное. Я пел и танцевал, а Сара валялась на кровати, голая, хлопала в ладоши, трескала вино и хохотала. Я был в ударе. Один из лучших моих концертов. Но, как обычно и бывало, крышка радиоприемника нагрелась и стала жечь мне пятки. Терпеть больше не было сил.

– Слушай, крошка, – сказал я, – с меня хватит. Сними меня отсюда. Дай мне пива. Вина не надо. Сама пей эту бормотуху. Дай мне наперсток моего хорошего пива.

– Конечно, сладенький мой, – ответила она, – ты сегодня чудесно выступал.

Если б Мэнни с Линкольном выступали так же хорошо, как и ты, то сегодня были бы с нами. Но они ни петь, ни танцевать не хотели, они куксились. А самое худшее – возражали против Последнего Акта.

– Что же это за Последний Акт?

– Пока, миленький мой, пей себе пиво и не напрягайся.