Вечером я вернулся в Камберлоо. Консьерж приветливо поздоровался. Он видел мою записку и присмотрел за Минни, пока я был в отъезде.

Я поблагодарил его. Лифтом ехать я не стал, поднялся к себе по лестнице, с трудом подавляя страх. Мне казалось, что пятно поджидает меня дома. Я осторожно приоткрыл дверь, и что-то черное ринулось мне навстречу. Я дрогнул – но то было не пятно, а всего-навсего Минни, хвост торчком, а мурлыкала она громче прежнего.

Я закрыл за собой дверь и поспешно оглядел квартиру. В гостиной всё на месте. В спальне свечи, расставленные вокруг кровати, оплыли и превратились в восковые кляксы. Черная таблетка все еще лежит на тумбочке. Я отнес пилюли обратно в ванную.

Налив себе скотча, я опустился в кресло, пристроив на коленях Минни. Поглаживая ее, я впервые за долгое время позволил себе расслабиться.

Или нет еще. Я снял с колен кошку и сходил в спальню за фотографией. Положил ее на стол в гостиной и стал внимательно разглядывать сквозь лупу: мать и отец стоят на занесенной снегом парковке. За спиной – какое-то здание, рядом стоит машина. Одна из тех старомодных машин, на каких уже не ездят, сплошь зализанные горбы и плавники.

При виде машины мое сердце учащенно забилось. Я перевернул снимок, отогнул перочинным ножом небольшие зажимы, снял рамку и вытащил фотографию. Перевернул ее. Верхняя полоска, шириной около дюйма, была матовой. Я едва различал старомодную неоновую вывеску над входом.

Рука, державшая лупу, дрожала, когда я подносил ее ближе к фотографии, пытаясь разобрать название мотеля. Я щурился, пробуя так и эдак расшифровать надпись. В самом ли деле тут сказано: «Горец»? Фотография была старая, фокусировка нечеткая. Когда я подносил ее слишком близко к глазам, изображение распадалось на точки. И чем дольше я вглядывался, тем яснее понимал, что никогда не узнаю наверное – и дрожь в руке успокаивалась. Наконец я сдался. Вернулся в кресло, разрешил Минни снова пристроиться на коленях, взял в руки стакан скотча. И на этот раз позволил себе расслабиться.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

КОМЕТА

…Лицо, что возвращается, не будет что нас покинуло.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

Прошло два года. По крайней мере раз в день – каждый день – я пытался вспомнить, как произошла авария. Это мне так и не удалось.

И каждый день я подолгу сжимал в левом кулаке теннисный мяч, но мускулы и сама плоть руки начали атрофироваться. Рука выглядела как большая когтистая лапа. Иной раз я просыпался ночью в ужасе от того, что какое-то существо кралось по моему телу – то была рука, словно бы наделенная собственной волей. И не только ночью она мешала мне, но и днем: я вернулся к работе и каждый день на несколько часов приходил в агентство. Клиентов мое увечье явно смущало.

Я начал носить кожаную перчатку на этой руке. Я вел размеренный образ жизни, спал крепко. Хоть какую-то пользу я из аварии извлек: кошмары прекратились полностью. А что касается удовольствий – я по ним не скучал. Напротив, воздержание доставляло мне своего рода извращенное сексуальное наслаждение. Теперь умеренность радовала меня так, как прежде – потакание своим порокам. Я сделался настолько самонадеян, что спустил таблетки цианида в унитаз.

В июне второго года мое внимание привлекли две заметки в «Камберлоо Рекорд». В первой сообщалось о смерти Алатырь Тристессы (в газете ее именовали Глэдис Браун). Склад, где она жила, сгорел, а внутри обнаружили ее тело и тело неизвестного мужчины. По всей видимости, кто-то умышленно развел костер в ее спальне наверху.