— Ну, и нам пора, — пробормотал рядом Симоненко, — ах ты, господи…

Он неловко обошел насыпанный холм земли, осыпая сухие жесткие комья. Ах ты, господи…

Инна не стала ничего говорить: для нее покойный Мухин был просто начальник — «медведь, бурбон, монстр», — не самый лучший и не самый худший, бывали в ее жизни и похуже! Она лишь пожала вдове руку и собиралась отойти и несказанно удивилась, когда услышала тихий, какой-то бестелесный голос:

— Инночка…

Любовь Ивановна казалась неподвижной, дочь смотрела прямо перед собой, у рта собрались раздраженные складки, словно она сердилась на отца за то, что он так некстати умер. Сын трясся рядом, дергал замерзшим носом.

Кто ее звал?..

Сзади уже вежливо теснили — поскорее «выразить сочувствие», дотерпеть до конца процедуры, а потом забраться в тепло машины, где уютно дремлет водитель, протянуть ледяные руки к решетке отопителя, закурить и поехать туда, где уж можно будет и «помянуть по русскому обычаю».

— Инночка…

Все-таки Любовь Ивановна, которая так и смотрела вниз — то ли под ноги, то ли на могилу мужа.

— Любовь Ивановна?..

— Сегодня часов в десять приезжайте к нам.

Сзади напирали и лезли, как в очереди за стиральным порошком в недалеком и радостном социалистическом прошлом.

— Куда… мне приезжать, Любовь Ивановна?

— На городскую квартиру. На даче мы вряд ли… сможем поговорить.

О чем им говорить?! Даже при жизни Мухина они сказали друг другу едва ли десяток слов. Инна никогда не принадлежала к числу «друзей семьи», а Любовь Ивановна, по обычаю всех русских «публичных жен», на передний план не лезла, участия ни в чем не принимала, от модельеров и парикмахеров отказывалась наотрез и, когда супруг звал ее на какое-нибудь судьбоносное протокольное мероприятие, отвечала неизменно: «Ты уж, Анатолий Васильевич, там без меня. Что я тебе? Связа одна!»

— Мама!.. — Это дочь Катя. Голос напряженный.

— В десять, Инночка. Я буду ждать.

— Я обязательно приеду, Любовь Ивановна.

Увязая каблуками в земле, она перебралась на другую сторону могильного холма и спрятала нос в воротнике шубы. Мех был мягкий и гладкий, и пахло от него хорошо — вчерашними духами и чуть-чуть сигаретами.

Что она хочет мне сказать? Зачем я ей понадобилась, да еще в день похорон, да еще вечером, да еще в городской квартире, когда на даче будут «все» — московские гости с их ариями, многочисленные родственники, малочисленные друзья?..

До конца «траурного мероприятия» оставалось совсем немного, все говорили почти что в полный голос, и все — о делах, под конец перестал стесняться.

— Выборы через два месяца. Это, значит, когда? Ну да, получается в конце декабря.

— Под самый Новый год, елки-палки!

— Так еще заксобрание должно утверждать…

— Хруст все утвердит, что надо. Ему тянуть интереса нет, он же сам баллотироваться хочет.

— Ну и правильно. Самый верный кандидат.

— Надо, чтобы олигархи поддержали, а они пока что-то его не очень…

— Павел Иванович, а правда, что Адмиралов продал контрольный пакет «БелУголь»?

— Говорят, что продал, а там… не знаю.

— А в «Коммерсанте» вчера статья была…

— Ваш «Коммерсант», пожалуй, набрешет!..

— А эти небось знают!

— Коку же и знать, как не им.

— Кого еще президент поддержит…

— Хруста он поддерживает.