И никто ничего не заметил.

В полном соответствии с тем, что было заявлено на этикетках на обороте круглых жестяных банок, леденцы с лимонной вербеной по-прежнему успокаивающе действовали на детей и смягчали боль в горле. Леденцы с лавандой по-прежнему делали людей счастливыми. И все по-прежнему утверждали, что леденцы из лепестков роз пробуждают воспоминания о первой любви.

Однако теперь в ее леденцах не было ровным счетом ничего из сада Уэверли, этого мистического источника чуда, что Клер считала за непреложную истину.

В мгновения слабости она ловила себя на мысли: а вдруг все это неправда? Вдруг Тайлер был прав и Уэверли считались странными только потому, что молва об этом переходила из поколения в поколение, а причина всему — то, что они случайно поселились в доме по соседству с яблоней, которая цвела не тогда, когда все нормальные яблони? А вдруг малышка Клер, оставленная здесь в детстве, цепляющаяся за фартук бабушки Мэри, ухватилась за миф о странности ее семьи просто потому, что отчаянно нуждалась в корнях? А вдруг цветы в их саду — самые что ни на есть обыкновенные? И она сама — тоже? Вместо того чтобы ревностно оберегать семейную славу загадочной местной достопримечательности, как это делала бабушка Мэри, она отдала ее на потребу широкой публике. Ей захотелось большей известности, захотелось, чтобы больше людей узнало о ее даре, будто чем шире его слава, тем реальнее он сам. Но теперь она начала задаваться вопросом, не выдала ли она секрет, который доверила ей бабушка.

Усугублялось все тем, что в эту пору года Клер острее всего ощущала тоску по бабушке Мэри. Ей было двадцать четыре, когда той не стало. С тех пор миновало уже двадцать лет, но она до сих пор иногда чувствовала запах бабушкиного инжирно-перечного хлеба, а порой ее охватывало необъяснимое ощущение, что бабушка Мэри по-прежнему где-то рядом, — когда коробка со скисшим молоком сама собой переворачивалась в раковину или миски на полке за ночь умудрялись каким-то образом выстроиться по цветам. Клер не хватало той естественности, которая ощущалась во всем при бабушке, той приземленности.

Она отвернулась от окна, уже собираясь идти на кухню. Потом, чуть помедлив, снова повернулась. На другой стороне улицы, на тротуаре перед домом миссис Крановски, она вроде бы заметила какую-то тень. Она прищурилась, почти прижавшись носом к стеклу, и тень мало-помалу начала обретать форму.

В темноте между двумя фонарями кто-то стоял. Он был высокого роста и одет во что-то светлое, вроде серого костюма. И у него были седые волосы. Все прочее оставалось неразличимо в темноте, как будто кожа незнакомца была невидимой.

Его взгляд был определенно устремлен на их дом.

Клер еще раз убедилась, что окно Марии заперто, потом быстро спустилась на первый этаж и вытащила из ящика стола фонарик.

Она отперла дверь и, открыв ее, вышла на крыльцо. Босым ступням на ледяном полу немедленно стало холодно.

На той стороне улицы никого не было.

— Кто здесь? — окликнула она.

Потом включила фонарь и направила луч на лужайку перед крыльцом. Легкий ветерок подхватил опавшие листья и закружил в воздухе с шелестом, похожим на шорох книжных страниц в тишине библиотечного зала. В доме миссис Крановски несколько раз гавкнул пес. Затем все вновь утихло.

Но в воздухе вдруг повеяло чем-то знакомым, чем-то, что она никак не могла определить, какой-то смесью сигаретного дыма, крепкого пива, пота и, как это ни странно, дешевого вишневого блеска для губ.

По опыту Клер ничто в жизни не случалось просто так. Вот и сейчас Клер почувствовала, как по спине у нее пробежал холодок. Видение этого мужчины явилось ей неспроста.

Первые заморозки всегда были непредсказуемы, но в этом году все было как-то… отчаяннее, чем раньше.