Полковник отшвырнул пистолет.

Все. Теперь — все.

— Ррррота, стройсь!

Зашептались, запереглядывались. И вдруг — внезапно, не сговариваясь! — сбились кучей; двинулись навстречу.

— Стоять!

Не слышат. Идут… все ближе, ближе…

— Стояааа…

Сбили. Смяли, прошлись десятками ног. Остановились, словно бы не осознавая содеянного. Поглядели на распростертое тело с туповатым любопытством. И — без команды, без звука единого! — суета; уже нестройно, многие даже и ружья покидав в чернозем у дороги, молча двинулись куда шли.

И исчезли; растворились в зачастившем нежданно мелком кусачем дождике…

Месяц март, последние дни. Тираспольский шлях.

Утонув в грязи, ногами к Молдавии, а головою к Одессе лежит безмолвно полковник Михаила Щепилло.

Мишель…

Граф Днепровский, генерал от инфантерии Паскевич Иван Федорович передал адъютанту стопку подписанных бумаг. С наслаждением разогнул занемевшую спину, хрустко заломил пальцы, разминая. Последний час ныли они, бедняги, нещадно, приходилось налегать на перо, то и дело отшвыривая измочаленное в корзину.

Мельчайшей золотистою пудрой из песочницы присыпал последний лист, подал отдельно. Взглянул на брегет.

— Еще что?

— Депутация греков новороссийских ожидает, ваше превосходительство. Загодя явились.

— Коли загодя, так пускай обождут. Как три стукнет, тогда и вели входить…

Пока выходил штабс-капитан, пролетел сквознячок, взвихрил занавеску, ткнулся в захлопнутую дверь, отскочил, остудил лицо. Как славно… будто и не ранний апрель, а уж и май на исходе. Хоть и знал: прохладно на дворе, а представил, что — цветет! Улыбнулся. И тут же прихмурился.

Устал, подумалось, ох и устал же…

И то сказать: уже и во сне мерещатся бумаги, тянут куда-то вниз, и не выплыть, не выплыть… в поту вскакиваешь! Горы бумаг, груды, воистину пирамиды египетские. За полночь гнутся секретари, перебеливая да цифирь разбирая, и все потом — сюда, к нему на стол. Да еще и депеши Высочайшие, почитай, ежедневно…

Право же, легче было, пока сам при войсках обретался. Хотя в те дни думалось: хоть бы уж притихло поскорее, хоть бы пригасло; присмиреют бунтовщики, — грезилось, — тогда и высплюсь. Как же! высплюсь… порой такое зло находит, что кажется: все! сей секунд прочь бумаги — и под Одессу!..

Увы, невозможно.

Колыхнулась половица. Мохнатое, теплое, расплывчато-черное сунулось в колени. Баттерфляй, борзая; узкая морда похожа на штык, в круглых глазах янтарная тоска. Учтива псина — знает: не до нее, и сидит в углу… а все же ласки хочет, ну и просит как умеет…

Погладил, потрепал шелковистое ухо.

— Что, Батька, забыл тебя?.. Ништо, умница, ништо…

Собака, жмурясь, вытянулась блаженно.

— Ах, Батька, Батька ты моя… от тебя одной хлопот не имею, красавица… ну, ну, дай срок, еще пойдем на охоту…

Шлепнул — совсем легонько, давая понять: хватит.