— Еще не вечер, — сказал он. — Стариков не тронут. Зачем им лишние трупы.

— Стариков обижать грех, — подтвердил почтарь Володя. — Они вообще неизвестно как живут. Пенсия маленькая, многим на лекарство не хватает. А старику тоже иной раз надо выпить и пожевать чего-нибудь.

— Возвращаемся в Москву, — сказала Настя. — Если не хочешь, поеду одна.

— Хорошо, — согласился Алеша. — Но сначала я тоже позвоню.

Второй заход на коммутатор занял у него не больше часа. Он не знал, засвечена ли Асина квартира, но полагал, что засвечена, поэтому, когда она сняла трубку, быстро сказал:

— Ничего не говори, только отвечай: да или нет… За квартирой следят?

— Да, — глухо отозвалась Ася.

— Они рядом с тобой?

— Нет.

— Мне нужен Федор. Где он?

— Федор Кузьмич погиб, — сказала Ася. — Его убили.

Укол тоски был стремителен и отозвался светлой рябью в глазах. Алеша протер их тыльной стороной ладони, будто запорошенные. Вон как оно обернулось, помощи ждать неоткуда. Кокнули Федора. Прощай, дорогой брат! Как же ты это позволил? Не стыдно тебе?

— Ты приедешь, Алеша?

— Где Филипп Филиппыч?

— Здесь, вот он.

— Дай ему трубку.

Филипп Филиппович солидно покашлял в мембрану.

— Слушаю вас.

— На тебя вся надежда, Филипп. Все ценное — деньги, барахло — надо из хаты убрать. Учти, будет хвост. Сможешь сделать?

— Попробую. Ты где?

Алеша ответил рифмованным словом из пяти букв и повесил трубку.

Он сказал Насте:

— Дельце немного осложняется. Елизар очень сильно раздухарился.

— Не смей при мне ругаться матом.

Алеша вторично отобрал у почтаря бутылку, в которой осталось на донышке, и допил ее залпом.

— Можно еще слетать, — обнадежил почтарь Володя, совсем уж было задремавший. — Добавишь стольничек? С пенсии отдам, не сомневайся. Три тыщи положили.

…В поезд они сели под вечер. Алеша был зол, молчалив. Слишком много забот на него навалилось. Елизара Суреновича второй раз на мякине не подловишь, и теперь за его собственную жизнь нельзя дать ломаного гроша. Но догонять Федора Кузьмича он не спешил. Напротив, собирался расплатиться со всеми земными долгами, а также с долгами покойного друга. Но прежде следовало уйти на дно, чтобы выиграть время. Легким перышком, мотыльком порхнул бы сейчас на юг, на север, на Дальний Восток и такие бы закуролесил петли, что не только ищейки Елизара, сам дьявол потерял бы его след. Серой мышкой выдолбил бы себе норушку на краю Ойкумены и затаился до будущей весны. Если бы не Настя. Она висела на его хребте стопудовой гирей, и не было сил ее сбросить. Он клял себя за эта Да откуда взялась она на его голову? В этом подлючем мире, кроме воли, все туфта. Ему ли не знать. Какими путами она его повязала, чем одурманила, что тянется за ней, как теленок с рожками, прямо на бойню, где поджидает мясник с колуном? Завалить бы ее в тамбуре, вздрючить, услышать утробный писк, а уж тогда гадать, любовь ли это, будь она неладна, или раздувшаяся похоть оголодавшего самца. Подумать об этом приятно, исполнить — невозможно. Это препятствие ему не преодолеть. Над ее блескучим, чистым, холодящим, волшебным естеством он не властен.

Настя делала вид, что читает журнал, который он купил ей на перроне. Это было новое, демократическое издание, полное прельстительных картинок. На его страницах не предавался разврату разве что кухонный шкаф. Да и у шкафа, заключенного в роскошный интерьер английской кухни, бока лоснились вызывающе-алым отливом.