Насте Алеша признался:

— Видно, впадаю в детство. Хочется манной кашки.

Но она так торопилась домой, что уже ничего не видела и не слышала. Чуть не попала под тормознувшее такси. Алеша оттащил ее за руку к коммерческому киоску, где купил ей бутылку «пепси». Себе взял пива. Он был весел, но немного озабочен.

— Неужели не можешь понять? — умоляюще тянула Настя. — Я преступница, преступница! Я их бросила.

— Ты в этих делах новичок, — пожурил ее Алеша. — Ничего, кроме изнасилования, у тебя за спиной нет. Это опыт полезный, но первоначальный. Лучше меня слушайся, а то пропадем. Часа два нам придется еще погодить.

— Как это — погодить?

— Ну, побродим по Москве, перекусим где-нибудь. А там, даст Бог, и мамку с папкой увидишь. Чего-то они у тебя, правда, старенькие. Ты уверена, это твои родители?

— Заткнись, — грубо сказала Настя. — Конечно, они не молодые. И я их бросила, беспомощных. А все из-за тебя. Ну зачем я с тобой связалась? Ты же как слон бесчувственный.

Алеша отхлебнул пива из горлышка. Они пристроились в затишке, за стенкой ларька.

— Не ты со мной связалась, а я с тобой, — возразил Алеша. — Над этим я тоже голову ломал — зачем?

— Ну и зачем?

— Наверное, после узнаем.

— Когда же?

— Когда я тебя трахну.

Настя фыркнула, горделиво повела плечами, изображая принцессу, которой лакей сделал гнусное предложение; но сама почувствовала, что вышло не убедительно. После объяснения в тамбуре между ними установилась загадочная, хрупкая внутренняя связь, при которой любое интимное слово и действие, конечно, было допустимо и возможно, и все же любой неосторожный намек грозил оборвать ее навеки. С трепетом прислушивались оба к гулу вечности, который сблизил их души у тайной черты.

— Поступай как знаешь, — сказала Настя. — Но учти, если начну тебя презирать, обратного хода не будет.

Алеша расстроился:

— За что презирать? Я прямо говорю, о чем мечтаю. Ты же не ханжа.

— Не ханжа, но и не шлюха.

— Со шлюхами у меня вообще разговор короткий, — обнадежил Алеша.

Следующие два часа они колесили по Москве, и Настя тянулась за ним, как нитка за иголкой. Ее покорная унылость была безупречной. Круги их грустного, прощального путешествия постепенно сужались к Настиному дому. Ее крохотные позолоченные часики, роскошный подарок родителей ко дню ангела, показывали девять, но было еще подозрительно светло. Алеша усталости не чувствовал, но Настя притомилась в дороге и на какой-то скамеечке уже вовсе неподалеку от дома присела отдохнуть. Алеша закурил. За день он высаживал вторую пачку. Настя привыкла к его дыму, как к воздуху.

— Давай, что ли, я тебя потискаю, — застенчиво предложил Алеша. — А то когда еще придется. Может, и вовсе никогда. Всего-то один разочек поцеловались в поезде, да и то наспех.

— Почему все-таки ты такой пошляк? — опечалилась Настя.

— Воспитание незамысловатое, — охотно объяснил Алеша. — Пятнадцать лет за решеткой.

Под нависшим с неба вечерним заревом он отчетливо вдруг припомнил, как покойный Федор Кузьмич скармливал ему, больному, околевающему, прокисшую баланду с ложечки. Мало ласки выпало на его долю, а женской не знал он совсем. Алеша скрипнул зубами. Кокнули Федора Кузьмича.

— Ты чего? — насторожилась Настя, придвинулась ближе.

— Хорошо сидим, — сказал Алеша, — а пора идти.