Мужчинам и женщинам, которые жили в этих местах до получения Распоряжения о Принудительной Продаже, нравится приходить сюда в воскресенье после полудня и показывать свои призрачные дома. Никто не знает, зачем. Психологи проводят аналогию с медициной: тот, кто потерял конечность после несчастного случая или ампутации, продолжает чувствовать боль в несуществующей части тела. А некоторые утверждают, что их исчезнувшая рука по-прежнему висит вдоль туловища.

Люди поняли, что трудно жить без узнаваемых личных ориентиров. Они уже не могут сказать: «Смотрите, это случилось вот здесь». Теперь у них не остается никаких путей в прошлое, кроме памяти. А все больше теряя способность вспоминать, они начинают придумывать.

Пикассо поднималась по ступеням. Теперь под ее ногами не осталось ничего твердого. Она балансировала на стропилах своего воображения.

Я стояла на крыше. Мои волосы висели сосульками. Кожа стала дряблой от плохого ухода. Только глаза оставались яркими. Мне казалось, что я стою на вершине холма и ожидаю корабля, который должен проплыть под белыми облаками. Я боялась, что кораблей больше не будет, – в наши дни все летают самолетами; я боялась, что все корабли уплыли, и эта головокружительная высота – последняя в моем сердце. А потом увидела мачту и веселые паруса. Твои прочные борта и трюм, набитый грузом. Ты была цветной палубой в бледном мире. Алые губы, зеленые глаза, пчелиный рой волос. Ты была кораблем с пряностями, и я ощущала в ветре твой залах.

Твой шарф реял в воздухе, как вымпел. Ты носила парусиновую куртку, и я засомневалась, что смогу написать тебя маслом, но ты уже играла всеми цветами радуги, и на тебе была лихо заломленная пурпурная шляпа. Ты сказала, что тебя зовут Нельсон, но это случилось позже, намного позже того момента, когда я поняла, что меня зовут Гамильтон. В ту ночь я знала, что хочу быть твоей любовницей и проплыть по семи морям в твоей маленькой бухте троса. Я прижималась глазом к объективу телескопа и рассматривала тебя. Минута по-прежнему могла изменить всю жизнь.

– Победа, – сказала я той ночью.

– Победа, – повторяла я, спускаясь по бесконечной лестнице в свою студию.

«Победа». Это слово раздело меня. Сняло с меня изящный блейзер и туфли-лодочки, которые я надевала на семейные сборища. Я посмотрела на свое тело в зеркало. Оно не было таким совершенным и гордым, как твое. Это было тело, не привыкшее к свету.

Мои острые лопатки были резкими отповедями. Мое лоно было непаханым полем. Лобок зарос сорняками. Я была монахиней в крапиве.

– Победа. – Я взяла кисть и принялась за работу.

Я разрисовала свои сомнительные груди жирными черными стрелами и вывела вдоль позвоночника серебряный колчан. Вынула помаду и превратила свои губы в красный изогнутый лук. Моей мишенью была ты.

Я расписала ноги грозными желтыми шевронами, а пятки опустила в ртуть. Мне понадобится двигаться быстро. Я окружила ягодицы золотыми кольцами, а пупку подарила голубой карбункул. Вспомнив твою шляпу, означавшую Победу, я выкрасила волосы пурпуром.

Пока я писала маслом, налегая на умбру и ярь-медянку, киноварь и хром, краски вылезли из своих тесных тюбиков, просочились в щель под дверью студии и растеклись вверх и вниз по общей лестнице, добравшись до черно-белых комнат, которые занимала моя родня. Мать вырвалась из своего фланелетового сна и выкрикнула имя мужчины, которого не видела двадцать лет. Восстала из супружеских покрывал и выпрямилась во весь рост; неверность окрасила ее щеки. Отец спал в багрянце порфиры.

Мэттью, жирному слизняку, медлительной улитке, розовому червю, снился кошмар. Он шел по шумной улице, подыскивая, кого бы снять. Увидев понравившуюся женщину с шоколадными сосками и гоночными бедрами, направился к ней. Когда он вынул бумажник, женщина прикоснулась к его лицу и спросила: «Привет, дорогуша, ты ведь сестра Пикассо, верно?» Мэттью оглядел себя и увидел, что на нем нет ничего, кроме балетной пачки, выкрашенной в завистливую зелень.