После короткого, напряженного молчания, голос Алайна Руссетского отчегливо произнес:

— Мои. Мы будем слушать мои песни, если пожелаете. Лиссет, будь добра, спой для нас.

Это было не так уж и удивительно, если смотреть в определенном свете, думала Лиссет много позже, когда у нее появилось время спокойно обдумать бурные события той ночи. Ни Реми, ни Аурелиана в зале не было, а Бертран, разумеется, не собирался позволить петь собственные стихи по просьбе Уртэ де Мираваля. Из всех остальных трубадуров Алайн был наиболее честолюбивым и имел столько же прав выйти вперед, как и любой другой, и так как она только что закончила вместе с ним сезон гастролей, то совершенно логично, что он попросил ее выступить.

Но все эти ясные мысли появились после. В тот момент Лиссет понимала лишь то, что ее только что унизительным образом окунали вниз головой в лохань с каувасским золотистым вином, что у ее ног расплывается лужа, и что в таком очаровательном виде ее сейчас просят спеть — в первый раз — в присутствии трех самых могущественных людей Арбонны, один из которых также является самым прославленным трубадуром их дней.

Она громко сглотнула, но понадеялась, что никто ее не услышал. Однако могучий коран из Гораута повернулся к ней и насмешливо посмотрел из-под своих густых рыжеватых бровей. Она ответила ему гневным взглядом, и этот короткий прилив гнева, как ничто другое, погасил охвативший ее страх. Небрежным, как она надеялась, жестом, она бросила полотенце, которое все еще держала в руках, бородатому корану и повернулась к Алайну.

— Почту за честь, — сказала она так спокойно, как только сумела. Лицо Алайна, тоже охваченного тревогой, не слишком помогло ей расслабиться. Она понимала, конечно, трубадур смело ухватился за неожиданный шанс завоевать широкое признание, и ей давал возможность сделать то же самое. Спеть в «Льенсенне» на карнавале летнего солнцестояния, перед герцогами Талаирским и Миравальским и королевой Двора Любви… Лиссет заморгала и снова сглотнула. Если она будет слишком задумываться о последствиях того, что сейчас произойдет, то, вероятно, доведет себя до обморока.

К счастью, следующее лицо, на котором она остановила взгляд, было лицом Маротта, и восторженное ободрение, которое она увидела на лице хозяина таверны, было именно тем, в чем она нуждалась. Кто-то принес ей арфу, кто-то поставил низкий табурет и положил подушку для ног на обычное место возле кабинок у левой стены, и Лиссет каким-то образом очутилась на этом табурете. Она сидела с арфой в руках и настраивала ее, одновременно поправляя поудобнее подушку.

Она еще не совсем обсохла, хотя с нее уже не капало. Взглянув вверх, она увидела приближающегося герцога Бертрана, на губах которого играла легкая улыбка. Но глаза его не улыбались. Лиссет сомневалась, сможет ли что-нибудь рассмешить эна Бертрана в присутствии Уртэ де Мираваля. Герцог снял свой легкий летний плащ и набросил его ей на плечи.

— Иначе ты простудишься, — мягко произнес он. — Если оставишь его наброшенным так, он не будет мешать твоим рукам. — Первые слова, с которыми он к ней обратился, затем повернулся и зашагал прочь, потом грациозно опустился на один из трех мягких стульев, которые Маротт поспешно поставил рядом с импровизированной сценой. У Лиссет еще оставалось мгновение, чтобы осознать тот факт, что теперь она одета в темно-синий плащ герцога Талаирского, а потом Алайн Руссетский, с выступившими на щеках от волнения красными пятнами, подошел и тихо сказал, так, что слышала только она:

— Думаю, «Садовую песнь». Пой ее, а не кричи, Лиссет.

Древний, стандартный приказ трубадуров своим жонглерам Лиссет пропустила мимо ушей. До нее дошло только то, что своим выбором песни Алайн сделал ей еще один подарок. Она улыбнулась ему снизу вверх, уверенно, как она надеялась.