Я не успеваю извиниться, она хватает банджо и гордо удаляется прочь через лес – только сосновые иголки из под ступней разлетаются. Орландо со стоном воздвигается на ноги и удалятся следом за ней, оставляя меня наедине с деревьями. Как бы мне хотелось донести до Сары, как то ей объяснить, что́ для меня значит игра на скрипке – а также что значила раньше и что никогда больше не будет.

Я понимаю: скрипка может дать мне путевку в другую жизнь – подальше от маминого тесного, переполненного трейлера, от шмоток с благотворительных базаров, от консервов и коробок с готовой дешевой едой. От воспоминаний, не дающих покоя ни днем, ни ночью. Но не ради этой возможности я играю. Вся история моей семьи; все, что мы потеряли, все наши скелеты в шкафах, все наши горести и печали – это самая подлинная часть моего естества и живое звучание моей музыки. Поэтому играть на Сарин манер – для меня все равно что топором рубить собственные корни.

Откуда то из за деревьев доносятся нежные и жизнерадостные ноты банджо. Сара затягивает песню Гиллиан Уэлч  – ту, что об Элвисе. Орландо подпевает голосом мощным и густым, как патока.

От этого мотива на меня накатывают томление и ностальгия – я вспоминаю, как мы трое впервые встретились в девятом классе. Сару перевели к нам из школы в другом округе, а Орландо переехал в Брайар Спрингс из Майами прошлым летом. Через две недели мы уже стали закадычными друзьями, а спустя еще немного времени создали группу. Орландо был счастлив, когда понял, что блюграсс, любимый нами с Сарой, напомнинает ему гуахиру  – это «кубинское кантри», которое он с детства играл вместе с дедом и дядьями. И он научил нас нескольким кубинским песням, а мы его – блюграссу и фолку. Мы стали друзьями благодаря музыке, но сейчас, похоже, она же нас разделяет. Если бы мы только могли вернуться к началу, снова играть вместе просто для развлечения, для удовольствия, смеяться полпесни напролет…

Я встаю и иду по звукам, будто по дорожке из хлебных крошек.

Они синхронно поднимают глаза, когда я подхожу к их полянке.

– То, что надо, – говорю я, отбрасывая все сомнения. – Это мы и сыграем на «Открытых микрофонах».

* * *

Сара с Орландо уходят домой, а я немного задерживаюсь в лесу. Солнце уже заходит, кругом тихо, глухо, тени от крон чернильными пятнами стелются по земле. Прохладный воздух напоен сладкими запахами ранней весны.

Поднимаю скрипку и вдыхаю покой, закрыв глаза, чтобы сосредоточиться. Где то поблизости ухает виргинский филин  – словно мама ворчит и зовет меня за собой: мол, давай, что же ты остановилась?

Папа всегда говорил: сумерки идеально подходят для вызывания призраков, ведь это время промежуточное, переломное, когда граница между мирами становится тонкой, как папиросная бумага. Ду́хам в такую пору очень одиноко. Эта скрипка дырочку не проделает даже в папиросной бумаге, но другой у меня нет.

На папину привидения слетались, как колибри на нектар. Моя лишь способна напоминать мне о том, чего во мне нет и никогда не будет. Смычок рассекает струны, горестный вопль летит в синюю тишь и пугает филина – тот ворохом перьев срывается с ветки где то высоко у меня над головой, недовольно ухнув напоследок.

Я снова и снова исполняю от начала до конца «Двух сестер», представляю себя той, что утонула. Мир перед глазами словно заливает бурая речная вода. Потом играю «за» менестреля, «нахожу» труп девушки и «натягиваю» ее длинные пепельные волосы на корпус воображаемой арфы. Но мелодия выходит та же самая, такая же – грустная, светлая, тихая и спокойная, как река, омывшая бренные кости добела.