— «Вы принадлежите к католической церкви?» — спросил он меня. Ну, а я смутилась на мгновенье, но потом ответила: «Нет. Я методистка». И он принялся мне объяснять, что в католической церкви могут причащаться лишь католики. Право же, я ни о чем подобном не слыхала. Я считала, причаститься может каждый. В нашей церкви любой человек может в первое же воскресенье получить благословение. Впрочем, не успел он все это мне изложить, как подходит Анна и говорит: «Отец мой, я хочу вас познакомить с очень близким своим другом. Дочь доктора Фостера». Ох, как он сразу заулыбался мне. И пожал руку, и сказал, что счастлив и что для него большая честь со мною познакомиться. Так что все окончилось благополучно. Но клянусь, я ни о чем таком даже понятия не имела. Явилась туда в полной невинности, как овечка.

— Ты не знала, что только католики причащаются в католической церкви? — спросил Мейкон Помер таким тоном, что было ясно: он ей не верит.

— Не знала, Мейкон. А откуда мне знать?

— Ты знаешь, что они строят отдельные школы для своих детей и не пускают их в общую школу, и все же думаешь, будто каждый, кто заглянет к ним в церковь, может заодно и в обрядах участвовать?

— Причастие есть причастие.

— Ты глупая женщина.

— Отец Пэдрю так не думает.

— Вела себя как дура.

— Миссис Джворак так не думает.

— Она просто старалась помешать тебе испортить свадебное торжество, ты ведь и так порядком ей напаскудила.

— Мейкон, я тебя прошу не употреблять таких слов при детях.

— Каких, к черту, детях? Каждый из них уже достаточно взрослый, чтобы участвовать в голосовании.

— Не надо ссориться.

— В церкви ты вела себя как дура, потом поставила всех в неловкое положение, а теперь взахлеб рассказываешь нам, как ты там блистала?

— Мейкон…

— Врешь и не краснеешь, утверждая, будто ты так-таки ничего и не знала..

— Анна Джворак нисколько…

— Анне Джворак даже неизвестно твое имя! Она называет тебя «дочь доктора Фостера»! Сто долларов ставлю, она до сих пор не знает, как тебя зовут! Сама по себе ты никто. Папочкина дочка!

— Да, это так, — ответила Руфь тоненьким, но твердым голосом. — Разумеется, я папина дочка. — Она улыбнулась.

Мейкон даже не стал класть вилку на стол. Она выпала у него из руки, которая, продвигаясь над хлебницей, сжалась в кулак, с размаху врезавшийся в челюсть Руфи.

Молочник ничего не обдумывал загодя, но он и раньше знал, что в один прекрасный день, после того как Мейкон ее ударит, а Руфь прикроет рукой губы, ощупывая зубы языком — целы ли, и, обнаружив, что целы, будет стараться незаметно для остальных вновь приладить выпавший мост, — что в этот день он наконец не выдержит. Не успел отец отвести руку, Молочник, схватив его за шиворот, рывком поставил на ноги и ударил так сильно, что тот свалился на батарею. Оконная штора затрепыхалась, как от сквозняка.

— Если ты еще хоть раз ее тронешь, я тебя убью. Мейкон онемел от потрясения: он не представлял себе, что кто-то может поднять на него руку. После того как в течение многих лет он внушал людям почтение и страх всюду, где только появлялся, после того как в течение многих лет он привык в любой компании быть самым высоким, он поневоле стал считать себя неуязвимым. И вот он ползет вдоль стены, не спуская глаз с человека, который так же высок, как он, и притом на сорок лет моложе.

В то время как отца, пробиравшегося ползком вдоль стены обуревали противоречивые чувства: унижение, гнев и невольная гордость за сына, — сын тоже находился во власти самых противоречивых эмоций.