— Ну, тогда кофе, — сказал Молочник и опустился на кровать тяжело, как старик. — Надолго ты завязал?

— Навсегда. С этим делом кончено. Никаких пьянок. Чаю не хочешь?

— Иисусе!

— Тоже действует успокоительно. Спорим, ты считаешь, будто чай растет в маленьких коробочках.

— О господи!

— Как луизианский хлопок. Только темнокожие на чайных плантациях носят одеяния из узорчатой ткани и чалму. Так по всей Индии, куда ни глянь. Чайные кусты, покрытые белыми цветущими коробочками. Верно?

— Дай чаю, Гитара. Просто чаю. Без географии.

— Без географии? Отлично, пусть будет без географии. Ну а, скажем, чай в историческом аспекте? Или в социально-политическом… Хотя нет. Это опять же география. Сдохнуть мне, вся моя жизнь сплошная география.

— Слушай, ты чайники когда-нибудь ополаскиваешь?

— К примеру, сейчас я живу на Севере. Сразу же возникает вопрос: к северу от чего я живу? Что ж, известно: к северу от Юга. Стало быть, Север существует потому, что существует Юг. Но означает ли это, что Север чем-то отличается от Юга? Ни в коем случае! Просто Юг расположен южнее Севера…

— На кой черт ты бросаешь чаинки в кипящую воду? Чаинки нужно залить кипятком. Положи их в чайник, друг. В заварочный чайник!

— И все же обрати внимание: некоторая разница есть. Северяне — те, например, кто на Севере родился и вырос, — очень привередливы по части еды. Вернее, даже не еды. Им на еду-то, собственно, плевать. Привередливы они по части оформления. Понял ты? Заварочные чайники и прочая фигня. Ну, а что касается самого чая? Они не отличат «Эрл Грэй» от растворимой смеси старика Липтона.

— Я пью настоящий чай, а не размолотые пшеничные зерна.

— Старик Липтон прокрашивал размельченные клочочки «Нью-Йорк таймс», укладывал их в красивые беленькие коробочки, и негры-северяне балдели от восторга. С ними творилось черт знает что. Ты обратил внимание, как они обожают беленькие коробочки?

— Иисусе!

— Кстати, Иисус ведь тоже северянин. Жил-то он в Израиле, зато северянин сердцем. Сердцем, истекающим кровью. Красивым, маленьким, истекающим красной кровью сердцем. Южане считают его своим, но это просто потому, что они его впервые увидали вздернутым на древе. Знаешь, они в чем-то правы. Повешенный и вешатель связаны между собой. Но у северян, конечно, больше оснований…

— О ком ты тут толкуешь? О белых или о черных?

— О белых? О черных? Э, да ты, оказывается, чернокожий расист. Тут хоть слово кто-нибудь говорил о черных? Это урок географии, и больше ничего. — Гитара протянул Молочнику дымящуюся чашку чаю.

— Ну, знаешь, если это называется чай, то я — яичница глазунья.

— Хоть теперь ты понял, о чем я толковал? Вы привереды. Почему это ты вдруг глазунья? Почему не омлет? Или просто тухлое яйцо? И вообще, почему ты — яйцо? Негр может быть кем угодно, но ни за что и никогда не будет он яйцом.

Молочник засмеялся. Здорово это выходит у Гитары. Вот еще совсем недавно он вошел сюда, мокрый до нитки, готовый рухнуть хоть сию секунду на пол и умереть, и вот он уже хохочет, расплескивая чан, и от смеха еле выговаривает:

— То есть как? По какой причине негр не может быть яйцом? Он может быть яйцом, если захочет.

— А фиг тебе. Не может, вот и все. Не дано ему это. В генах не заложено. У него такие гены, что при всем старанье он не может быть яйцом. Ему природа этого не разрешает. «Нет, черномазый, не бывать тебе яйцом. Вот вороной можешь быть, если есть охота.