Скэриэл просто без ума от него и всего, что с ним связано. Как мне кажется, по этой причине он полюбил и Люсьена Карра, отца всех битников. Тот тоже любил Рембо и при любом удобном случае упоминал его. Всех троих объединяла любовь к поэзии и безрассудным выходкам.

– «А на заре, вооружённые пылким терпением, мы войдём в города, сверкающие великолепием», – произнёс Люмьер.

– Артюр Рембо. – Гедеон отпил из бокала и бесшумно поставил его на стол.

Мне казалось, словно это мы со Скэриэлом вот так в столовой могли цитировать поэтов. Причём все совпало вплоть до поз; я бы сидел за столом, лениво облокотившись на спинку стула, наблюдал за тем, как Лоу ходит напротив и вдохновенно перебирает значимые строчки из произведений. Единственный выбивающийся из этой картины человек – недовольный Оскар Вотермил – сидел рядом с братом и то и дело бросал на Люмьера презрительные взгляды.

– Бинго! – воскликнул Люмьер; в отличие от скучающего Гедеона и сердитого Оскара, он выглядел вполне довольным происходящим. – Я не сомневался в тебе.

– Только не поэзия, – поморщился Оскар, делая глоток. Он решительно отодвинул пустой бокал в сторону и повернулся к брату. – Гедеон, мы можем поговорить, – следом раздалось чуть тише: – Пожалуйста.

Это не походило на дружеский ужин; пустой стол, не считая открытой бутылки шампанского, трёх бокалов да мятых салфеток. В доме было тихо. Я не слышал звонкого голоса Габриэллы, перешёптывания Кэтрин и Фанни на кухне или тихих шагов Лоры. Мне показалось, что в доме не было даже отца. Лишь Сильвию я встретил у дверей, да и та, поздоровавшись, умчалась в домик для прислуги. Я мог бы задать вопрос Гедеону, но, во‐первых, я прежде не разговаривал с ним о повседневных заботах, так что в нынешней ситуации было бы странно начать задавать подобные вопросы, во‐вторых, я не хотел быть униженным на глазах у Оскара и Люмьера. Кто знает, в каком моральном состоянии сейчас находился брат после общения с этими двумя. Мне бы точно не хотелось попасть под горячую руку за безобидные вопросы.

– Посвящаю следующие строки Оскару, – проговорил Люмьер громче прежнего, практически требуя всеобщего внимания. – «От моих галльских предков я унаследовал светлые голубые глаза, ограниченный мозг и отсутствие ловкости в драке».

– Какого хрена ты меня оскорбляешь? – Оскар приподнялся, затем обратился к бывшему другу, недовольно указав на Уолдина. – Что он себе позволяет? – Вотермил весь пылал от гнева, за версту было видно, что он не переваривает Люмьера, и это у них взаимно.

– Люмьер, – устало произнёс Гедеон, потирая переносицу. – Оставь творчество Рембо в покое. Он в гробу переворачивается от твоих постоянных упоминаний.

Кажется, они уже долгое время сидели вот так; брат выглядел уставшим, словно Оскар Вотермил и Люмьер Уолдин, как энергетические вампиры, выжали из него все соки и теперь с удвоенной силой взялись друг за друга.

Люмьер пропустил просьбу Гедеона мимо ушей, продолжая увлечённо спорить с Оскаром.

– Я посвящаю тебе строчки из шедевров, тупица. Как я могу тебя оскорбить? – иронично добавил он, после возвёл руки вверх, словно обращался к Господу Богу. – Никакого уважения к великим поэтам.

Он встал в позу.

– «От них у меня: идолопоклонство и любовь к святотатству – о, все пороки, гнев, сладострастье, – великолепно оно, сладострастье! – и особенно лень и лживость», – продолжал Люмьер.