И всё-таки залогом моего счастья была именно мать, которая наверняка даже не подозревала об этом. До определенного возраста я не задумывалась о взаимоотношениях мамы с противоположным полом, но сейчас, оценивая её жизнь с позиции зрителя, я понимаю, что счастья в мужчинах она так и не нашла. За всю жизнь я помню только двоих мужчин, с которыми мама поддерживала отношения около года — обоих звали Бенами, только первого Бенджамин, а второго Бенедикт. С первым она начала встречаться, когда мне было двенадцать, а со вторым, когда мне едва исполнилось четырнадцать. С Беном Первым она рассталась из-за религиозных разногласий (моя мать воспитала меня христианкой, за что я ей благодарна всем своим сердцем, так как данный фактор выработал во мне сильный моральный стержень), с Беном же Вторым она порвала из-за его пристрастия к курению, с которым он не собирался расставаться (у нее слезились глаза из-за того типа сигар, которые он курил) и его нежелания признавать того факта, что из нее выходит куда более лучшая художница, нежели домохозяйка.

И всё же, мужским вниманием моя мать никогда не была обделена. Она обладала весьма красивой фигурой, на поддержание которой ежедневно убивала очень много времени. Лиса Милтон всегда завидовала белой завистью моему телу, утверждая, что она в моем возрасте страдала от пары лишних кило. Я прекрасно знала, что нахожусь в отличной физической форме, но свой идеальный торс и подтянутую задницу всегда воспринимала как должное, отчего никогда не изводила своё тело изнурительными тренировками. Я более чем уверена в том, что если бы я вдруг решила удариться в серьезный спорт, на моем прессе выскочил бы полный набор кубиков всего за месяц интенсивных тренировок. Но всё равно мой организм не был идеальным — мне приходилось носить очки во время работы над картинами или при каких-нибудь кропотливых и требующих внимание занятиях, хотя моё зрение не требовало от меня ношения очков во время чтения или писания. Мама объясняла это тем, что в детстве я часто билась головой, отчего моё зрение и притупилось, а мозг стал функционировать на уровне доктора философии. Обычно после подобных умозаключений моей матери мы долго смеялись над тем, что моя мать в детстве часто билась пятой точкой, отчего стала бакалавром в области приключений на свою… Голову.

Да, мы жили в идеальном содружестве. За что меня мама обожала, так это за то, что я не устроила ей «веселого» подросткового возраста. Я же любила её за то, что она не стала матерью-эталоном, мнение которой всегда бы единолично утверждалось единственным верным в любой спорной ситуации. Эта женщина всегда была для меня загадочным миром, принадлежащим только себе и мне. Она будила меня среди ночи, чтобы я оценила её картины; вдохновлялась жасминовым чаем и хорошими книгами; иногда рвала свои недоделанные работы, называя их «мраком» или «подражанием»; плакала только из-за аллергии на лилии; пила полусладкое вино по пятницам и, после моего официального шестнадцатилетия, заполучила в моем лице собутыльницу (каждый вечер пятницы мы выпивали по полбокала); учила меня художественному мастерству; заставляла минимум один раз в месяц посещать с ней галерею Тейт, в которой она часами зависала у картины Джорджа Стаббса “Кобылы и жеребята на фоне речного пейзажа” — иногда я успевала трижды обойти весь зал и по возвращению всякий раз обнаруживала её замершей напротив этой работы; прививала мне любовь к путешествиям, разъезжая со мной на каникулах по всей Британии; приучила меня к тому, что я должна была обращаться к ней по имени, когда действительно желала донести до нее важную информацию. Лиса считала меня усовершенствованной копией её, хотя я никогда не была её копией. Я же считала её просто совершенной, хотя она никогда не была простой.

3. Слишком долгий путь

Я спала. Я была уверена в этом, потому что еще до начала моего сновидения по моему подсознанию начала разливаться музыка.