| .. Он мог бы так пролежать целую вечность, вжимаясь щекой в ласковое тепло гладкого выпуклого булыжника. Лишь бы не вставать, лишь бы не видеть... Однако долго пролежать лицом вниз ему не дали. Сильный рывок за ворот куртки вздернул его на четвереньки. Толпа взревела вновь. Но на этот раз одобрительно и торжествующе. А потом его поволокли к колоде. Или теперь правильнее было называть этот деревянный чурбак плахой? Он не сопротивлялся, понимая всю бесполезность этой затеи. Все было ясно с самого начала, еще тогда, когда его только вели на эту запруженную селянами площадь. Странно, конечно, обычно, таких как он, в плену не убивали. За таких пленников можно было получить неплохой выкуп, или, на худой конец, обменять их на попавших в руки местной милиции, или федералов боевиков. Причем менять можно было достаточно выгодно: одного на пять-шесть человек... Так что любой здравомыслящий полевой командир не стал бы расходовать столь ценную добычу на такую глупость, как публичная казнь. Но то здравомыслящий, тот что воюет с оглядкой, умеет превратить войну в выгодный для себя и своих людей бизнес... Таких, конечно, большинство, но есть ведь еще реальные фанатики из непримиримых. Тем плевать на деньги, плевать на чужие жизни, плевать на жизнь собственную... Их ведет одна только ненависть к неверным, и для таких он вовсе не выгодный товар, а просто враг, которого надо уничтожить. А если учесть общую восточную страсть к спецэффектам и разным постановочным действиям, то и удивляться нечего. Выходит не повезло... Что ж, в таком случае остается лишь умереть достойно, смеясь в лицо врагам и костлявой старухе с косой. Но это лишь на словах выглядит легко и просто. Когда его бесцеремонно бросили грудью на пропитанную запекшейся кровью густо пахнувшую ею прямо в лицо колоду, человек едва удержал в груди рвавшийся из самых глубин естества крик ужаса. Нет, не хочу! Не надо! Молодое сильное тело само собой корчилось в судорогах, отчаянно протестуя, не желая смириться с уготованной участью. И он ничего не мог с этим поделать, мышцы сокращались против его воли, бессмысленно, бестолково. Кто-то навалился ему на спину, прижал коленом шею, втискивая лицом в выщербленную многочисленными ударами топора древесину. Сам топор он тоже видел прямо перед собой. Точнее не весь топор, а только его темную, отполированную мозолистыми ладонями до матового блеска рукоять. Толпа вновь заревела гневно, нетерпеливо. Толпе хотелось зрелища, хотелось страданий, крови... Его крови... Крепкая ладонь, густо поросшая жестким черным волосом, умело обхватила топорище, вздергивая его вверх, убирая из поля зрения. Одновременно ослабла давящая на шею тяжесть, и он смог поднять голову, обведя взглядом беснующихся прямо перед ним людей. Человек не ждал от них сочувствия, не ждал милосердия, но та концентрированная злоба, то мрачное торжество, что ударили ему в лицо, опаляя жаром неизбывной ненависти, все равно оказались страшнее, чем он предполагал. В их глазах он читал свою смерть, смерть лютую, неминуемую. В оскаленных зубах, в тянущихся к нему скрюченных пальцах была неутолимая злоба, желание уничтожить его, разорвать на куски... Пощады не будет! И этот удар чужой коллективной ненависти внезапно отразился в нем, как в зеркале, взрываясь внутри упругим огненным шаром, наполняя мышцы горячей живой кровью, вытесняя, гоня прочь липкий страх. Он больше не боялся их. Он был уже за гранью бытия, и напугать, задавить его волю стало теперь невозможно. - Будьте вы все прокляты! - голос еще не давался, хрипел надрывно, но вскоре прорвался, взлетая ввысь, набирая обороты, перекрывая вой толпы. - Будьте прокляты! Я отомщу! Я вернусь сюда даже из ада! Я вернусь... Полновесный удар носком ботинка в лицо заставил его захлебнуться, глотая зубное крошево. Но не заставил молчать. Разорванные в лохмотья губы вновь открывались, выталкивая наружу вибрирующие гневом и предельной ненавистью слова. Его торопливо сдернули с колоды, придавили к земле, вывернув правую руку, вытягивая ее на мокрое трухлявое дерево. |
