Нас развязали и по очереди втолкнули внутрь. Лязгнул засов, и мы оказались в кромешной темноте.

Сидя на полу, всем телом ощущая неровности дороги, мы гадали, сколько часов провели в пути.

Время от времени возок останавливался, чтобы позволить нам под присмотром кого-нибудь из охранников сходить по нужде. Не всем вместе, по очереди. На ногу наматывалась бечевка, конец оставался в руках сопровождающего. Насвистывая, он неторопливо шагал к ближайшим кустикам, подталкивал к ним девушку и, спасибо на этом, отворачивался, оставляя бечевку натянутой до предела. Таким образом, если бы мы попытались от нее избавиться, он бы сразу почувствовал по изменившейся силе натяжения.

Трижды в день нас кормили, обильно, но очень просто. Каша, хлеб, курица, какие-то овощи, похлебка. Вилок, разумеется, не давали, так что приходилось довольствоваться ложкой или есть руками.

Спали мы в том же возке, когда как наши надсмотрщики нежились в постели. По гомону голосов мы догадывались, что повозка периодически останавливалась на постоялых дворах, где простаивала либо до окончания трапезы араргцев, либо до утра. Только так, да еще по походам «в кустики» мы и определяли, какое сейчас время суток.

Я снова увидела солнце примерно через неделю, когда партию «чужеземных рабынь деала Себра» выгрузили во дворе какого-то дома, судя по всему, находившегося на окраине большого города. Вернее, это даже был не дом, а целый комплекс построек, наподобие городской усадьбы. Место, где деал Себр («деал» — вовсе не титул или вежливое обращение, а всего лишь обозначение рода занятий человека — «торговец») выставлял свой товар «лицом».

Свет больно резанул глаза, облегчая задачу конвоирам. Нас по очереди взваливали на плечи, как мешок, и несли к крытой теплой купальне, где, игнорируя протесты, раздевали и загоняли в воду, бросив туда кусок мочалки и мыло. Расхаживавшая по бортику мужеподобная женщина кричала на нас и требовала, чтобы мы немедленно смыли с себя дорожную грязь, «ибо негоже оскорблять покупателей прикосновениями к вашим вонючим телам». Упоминание о прикосновениях вызвало волну панического ужаса в животе. Воображение услужливо нарисовала сценки, одна омерзительнее другой.

Когда вода в купальне потемнела, нам разрешили вылезти на дощатый пол и вытереться одинаковыми серыми полотенцами.

Наше белье и наша одежда бесследно исчезли, вместо них лежали подобранные по размеру черные трусики, которые больше открывали, чем скрывали, полупрозрачные белые туники без рукавов до середины бедра, застегивавшиеся на плече, и легкие сандалии. Еще там были странные приспособления, напоминавшие открытый каркас верха бюстье, которые командовавшая нами женщина велела надеть всем, у кого грудь не держала форму.

В таком наряде я ощущала себя некомфортно, все равно, что голой. Зато, окинув нас взглядом, деал Себр остался доволен и велел отвести в просмотровый зал.

Это было большое светлое помещение с невысоким, покрытым ковром, помостом и чем-то вроде крохотной купели. По периметру зала были расставлены кресла и столики с выпивкой и закусками. Нам же полагались высокие, самой простой конструкции табуреты, на которых чувствуешь себя курицей на насесте.

Радовало, что сесть мы были вольны, как угодно. Я предпочла так, чтобы ни грудь, ни трусики предательски не просвечивали через легкую ткань: то есть сгорбилась, упершись ступнями в перекладину табурета, прижала колени к животу, а руки скрестила на груди. Низко опустила голову, спрятав лицо за волной влажных волос.

Прозвучала мелодичная трель, и зал наполнился голосами. Я не смотрела на вошедших, мне было не до этого. Просто хотелось взять и умереть, раз уж сбежать не удастся, лишь бы избежать позора.

Торговец, купивший нас в распределительном лагере интендантской службы — так официально именовался форт, в который нас доставили из Кевара, — заливался соловьем, в красках расписывая прелести кеварийских девушек, особо подчеркивая наличие в нас крови альвов.