Но разве могла она полюбить его? Он старался овладеть собой, забыть терзающие его мысли. Он сел, обхватив колени руками. Он говорил себе, что одиночество пустыни, однообразие проходящих дней являлись виной его слабости, его страданий. При условиях нормальной жизни он сумел бы найти средство, чтобы забыться, создать себе новые интересы, пересилить себя и вырвать с корнем свою любовь, чего бы это ему ни стоило.

Но такой выход был невозможен. Для него не было спасения. Любить и подозревать одновременно, жалеть и презирать любимую женщину было несказанным мучением, в котором сгорала его душа. Они были одни, затеряны в одиночестве, таком огромном и безмерном, как его любовь к ней, заполнившая всю его жизнь.

Стоя у дверей палатки, Каро позвала его. В широком просторе песков ее голос прозвучал звонко и нежно. Сфорцо направился к ней.

Он шел очень быстро, почти неслышно. За короткие недели он сильно загорел, и его темные, глубокие глаза ярко блестели на бронзовом лице. На пламенном фоне вечернего неба ясно выделялась его стройная, высокая фигура, направляющаяся к Каро.

Когда они сели за вечернюю трапезу, настали сумерки. В воздухе носился запах горевшего хвороста и аромат крепкого кофе… Пальмы, растущие в маленьком оазисе, бросали легкую тень на палатку и окружающие ее песчаные дюны.

Оба молчали. Сфорцо устал после целого дня работы, и его настроение невольно отражалось на Каро. Печаль, и усталость, и какое-то неясное, непонятное беспокойство овладели ими.

Сфорцо произнес отрывисто:

— Я устал, и пора отдохнуть, я думаю.

Он протянул руку, чтобы помочь Каро встать.

Когда их руки встретились, ему показалось, что ее рука дрогнула от его пожатия. Почти невольно он на мгновение сжал руку Каро. Она стояла от него так близко, что при самом легком движении он мог бы прикоснуться к ее губам.

В его душе снова прозвучали слова, которые он произнес тогда, в первую ночь: «Моя, она моя теперь».

Каро слегка отодвинулась.

Если бы Сфорцо мог подозревать, как ее волновало его прикосновение, он не отпустил бы ее. Но ему показалось, что она хотела высвободить руку, и он тотчас же отошел от нее.

На его короткое пожелание спокойной ночи она не могла ответить ни слова от волнения. Она ушла в палатку и легла на матрац, прислушиваясь к движениям Сфорцо, укладывавшегося спать на пледах. Внутренний холод леденил ее.

Как могла она так затрепетать от его прикосновения и как он мог не заметить ее чувств? Этот человек, которому она отдала свое сердце, свою любовь, мог проводить с ней дни и недели в полном одиночестве и оставаться таким чуждым и безразличным.

И все-таки, все-таки…

В то чудное, счастливое лето, которое казалось таким далеким прошлым, он был увлечен ею. Она знала это, была уверена в том, что тогда он был неравнодушен к ней. Затем из-за Гамида эль-Алима он перестал интересоваться ею.

Что она могла сделать?

Сказать ему, что она не была любовницей Гамида эль-Алима? Что он должен поверить ей, несмотря на то, что нашел ее в палатке у него?

Но разве она могла сказать ему это? Нет, никогда!

Что бы ни думал Сфорцо, она не могла разуверить его, убедить его в истине.

За все время их пребывания в пустыне он лишь кратко упомянул о причинах, приведших его к ней. Он передал ей известие, привезенное Тэмпестами. Она молча выслушала его и ничего не сказала. Лишь когда он упомянул о Сариа, которая с одним из людей Роберта должна была уехать в Каир, она прошептала: «Бедная Сариа».

Прошлое было для них теперь таким далеким и утерянным навсегда.

Иногда, когда она просыпалась ночью, ей казалось невозможным, что они находятся здесь, в пустыне, отрезанные от всего мира.