Этого достаточно, чтобы Чайковский забеспокоился о последствиях, которые бюджетные ограничения могут иметь для его собственного образа жизни. Отныне его смущает столь щедрая финансовая поддержка баронессы. «Ради Бога, не забывайте, друг мой, – пишет он 23 февраля 1881 года, – что для меня открыты широко двери обеих консерваторий и что в этом смысле я человек вполне обеспеченный. Та свобода и то роскошное в материальном отношении существование, которое я веду, составляют драгоценные блага. Но они тотчас обратятся для меня в тягость, если я буду знать, что пользуюсь ими в ущерб слишком деликатного, слишком щедрого друга! Ради Бога, будьте со мной в этом отношении совсем откровенны и знайте, лучший друг мой, что для меня будет величайшим счастьем отказаться от самых драгоценных материальных благ, если благодаря этому хоть на волос улучшится Ваше положение. Вы уже и без того слишком много для меня сделали. Говоря без всякого преувеличения, я считаю себя обязанным Вам жизнью... Итак, друг мой, ради Бога, не скрывайте от меня правды, и если в самом деле Вы принуждены уменьшить свои расходы, то позвольте и мне переменить образ жизни и снова пристроиться к одной из консерваторий, где меня примут с радостью... Я желаю прежде всего, чтобы Вам было хорошо. Всякое наслаждение для меня отравлено, если оно приносит ущерб Вашим интересам».

С каким же облегчением узнает он несколько месяцев спустя, через одного из болтунов, что баронесса продала своих акций Любаво-Роменской железной дороги на три миллиона восемьсот тысяч рублей, полностью поправив тем самым свое финансовое состояние!

С тех пор как Надежда успокоила его относительно материальной стороны будущего их странных отношений, он горюет лишь об одном: об отсутствующем Алеше Софронове, который вдали от него служит в армии, тогда как этот мягкий человек вовсе не приспособлен к этому. Время от времени Чайковский приезжает к нему в казарму, чтобы поддержать. Возвращается он в ужасе от грубости и вульгарности, царящих среди солдат. Хотя он и прячет свое отчаяние от Надежды, она все чувствует слишком тонко, чтобы не заметить, что ее гениальный композитор страдает в разлуке с этим милым слугой, как если бы потерял ребенка или невесту. Она также знает и то, что в последние месяцы Чайковский запил, чтобы заглушить свое одиночество. И в придачу к постоянному смятению он должен еще заниматься лечением племянницы, Татьяны Давыдовой, пристрастившейся к морфию истерички, и сестры Саши Давыдовой (Александры), мучимой почечными коликами.

Опустошенный всевозможными заботами, он скрывается в Париже, в то время как и сама Надежда отправляется в дорогу, чтобы насладиться своей тайной фантазией между Веной, Ниццей и Парижем. Главное, повторяет она в своих письмах, убежать из Санкт-Петербурга, где празднования по случаю коронации не обойдутся без каких-либо выходок нигилистов. Даже болезнь ее маленького Миши, слабое сердце которого беспокоит врачей, не убеждает ее вернуться в Россию.

Живущий тем временем в Каменке, Чайковский притворно поддерживает свою корреспондентку в нежелании возвращаться на родину, которая превратилась в рассадник убийц. Кроме того, то, что Надежда слышит о волнениях во Франции, заставляет ее опасаться, как бы революционная зараза не перекинулась и на их страну, столь наивную и уязвимую. А тут еще как раз газеты сообщают о странной радикализации французской политики. Воспользовавшись как предлогом манифестом против республики, необдуманно опубликованным принцем Наполеоном Виктором Бонапартом, правительство ожесточилось против последних представителей монархии, позволило поднять голову всем профессиональным нигилистам. Вставая на позиции защитника знати, которой угрожает человечье отребье, Чайковский пишет мадам фон Мекк: «Что за отвратительные политические безобразия творятся во Франции! Из-за того, что всеми презираемый принц Наполеон насмешил весь мир своим манифестом, они хотят теперь изгнать всех принцев и в том числе все семейство Орлеанское, столь почтенное и далекое от всяких интриг.