— О Господи, хватит занудствовать! Слушай меня ушами, потому что я устал повторять: мне — неинтересно — твое — нытье!

— За что я тебя уважаю, так это за чуткость, — сказал я.

— Чуткость — бабская черта характера, — отрезал он. — Нет, серьезно, сам подумай: даже если ты сожжешь мольберт и перестанешь заниматься экспертизой картин, — хотя, по-моему, у тебя кишка тонка, — чему ты хочешь себя посвятить? Ты ведь ничего не умеешь. С твоими навыками только в маляры возьмут.

— А почему нет? Стану маляром. Как Том Сойер.

— Нет, не станешь.

— Почему это?

— Да ты ни дня в своей жизни не работал по-настоящему! Кроме того, ты слишком брезгливый.

— Думаешь, что так хорошо знаешь меня?

— Ага.

— А давай поспорим, — я протянул руку и кивнул на картину. — Брейгель будет свидетелем.

— На что спорим?

— Хм… если я проработаю маляром неделю…

— Месяц.

— Хорошо. Если я месяц буду марать стены и заборы, ты простишь мне все мои долги.

Петр закатил глаза, подсчитывая сумму, покачал головой.

— Цифра большая. Особенно учитывая случай в Питере в 2003-м. Я ведь оплачивал твоего адвоката.

— Боишься проиграть? — спросил я.

Он хмыкнул и пожал мою руку.

— А если я выиграю… пардон: когда я выиграю, ты проведешь для моих студентов десять лекций…

— Пять.

— Хорошо. Пять лекций на тему «Экспертиза и определение подлинности».

— Подожди-ка, я не понял: какая тебе выгода от того, что я проведу эти лекции?

Он улыбнулся, — нижняя губа его блестела.

Простодушный мой друг, Петр! ­Теперь это уже неважно — и я признаюсь: я заранее сочинил свою «пламенную» речь о том, что собираюсь бросить живопись, и специально свел ее к пари, зная, как ты любишь всяческие ставки и споры. Таким нехитрым способом я рассчитывал погасить свой неподъемный денежный долг перед тобой. Да-да, ты всегда легко попадался в сети моих подлых манипуляций. Ведь для чего еще нужны друзья, верно?

Вернувшись домой, я достал из-под кровати старый сундук и стал сгребать туда инструменты: кисти (38 штук! и зачем мне столько?), палитры (3 штуки), тюбики с красками, чистые холсты, свернутые в рулоны; я не мог отделаться от ощущения, что складываю доспехи. Но при этом не было ни радости, ни грусти, ни пустоты — только усталость. Мольберт я оттащил в старый шкаф и, заперев дверь, оглядел свою комнату. Она теперь выглядела совсем по-другому — обычно. И это было странно. Покончив с живописью, я сел за стол и долго смотрел на часы, на секундную стрелку. Шел второй час ночи, я потянулся к телефону и набрал номер Марины.

Трубку взял мужчина, и я неожиданно для себя ощутил острый приступ ревности.

— Слушаю, — сказал он.

Подавив желание нажать на «сброс», я хрипло спросил:

— Кхм-кхм… а М-марина дома?

Послышался шорох — и голоса: «Чего ты схватил? Дай сюда» — «Кто это тебе звонит среди ночи?» — «Не твое дело! Дай».

— Алло, Андрей, это ты?

— Да, привет.

— Привет. Прости, это мой брат. Приехал погостить.

Хотя мы с Мариной считались всего лишь друзьями (она так считала), мне было приятно, что она оправдывается.

— Я звонила сегодня, чтобы поздравить с днем рожденья. Но было занято.

Эти ее слова вызвали у меня странный прилив тепла в груди — значит, она помнит, когда у меня день рожденья! Я закрыл глаза и представил себе ее — она сейчас перебирает пальцами свою огромную косу.