— Слушай, ты прям Сократ. В юбке.

— А ты — зануда.

— Это я-то зануда? Если ты не заметила, я только что чуть не совершил кражу!

— Да, и это была самая нелепая и нудная кража в истории.

— Спасибо.

— Не за что. Обращайся.

Мы долго молчали, глядя на проезжающие машины; я заметил, что черных машин больше всего.

— Ты хоть понимаешь, что пытался умыкнуть собственную картину? — спросила Марина.

— Ага.

— Не Рембрандта, не Брейгеля, а ту, что сам намалевал и сам отнес куратору! — она засмеялась: — Господи, ты пытался утащить с выставки картину прямо у всех на глазах! Неужели ты действительно верил, что все получится?

Неожиданно для себя я сам захихикал.

— Ну верил, ну и что?

Постепенно смех наш перерос в гомерический хохот. Я изображал, как беззаботно несу полотно под мышкой к выходу, как все смотрят на меня. Потом мы вместе представили, как мог бы выглядеть судебный процесс по моему делу («Подсудимый, встаньте! — сказал бы седой, похожий на бульдога, судья. — Вы признаете, что пытались украсть собственную картину?» «Признаю, ваша честь! — гордо сказал бы я. — И считаю, что, запрещая мне воровать мои личные вещи, вы ограничиваете мою свободу!»). От смеха у меня болела диафрагма, глаза слезились, но мы продолжали валять дурака, держась друг за друга, чтобы не упасть, и повторяя: «… украсть!… пытался!… свободу!…».

Когда кафкианская фантазия закончилась, я вытер слезы и внимательно посмотрел на Марину.

— Что? — спросила она. — Тушь потекла, да?

Гроза закончилась, улица пахла дождевыми червями. Мы шагали по брусчатке (я слушал тонкий цокот ее каблучков). Говорили долго, с удовольствием, о всякой чепухе только для того, чтобы заполнить паузы.

— Тебе не кажется странным, что уже целую неделю льет дождь?

— Нет. Вот если бы с неба падали лягушки — это было бы странно. А дождь… осенью дождь — это нормально.

Она ткнула меня локтем в бок.

— Ладно-ладно, молчу, — сказал я, потирая ребра.

— Всегда хотела спросить, давно ты носишь очки?

— С детства.

— Долго привыкал?

— Да нет. А чего к ним привыкать? Нацепил на нос — и вперед.

— А вот я долго стеснялась. Мою подругу за очки дразнили «куриной слепотой», и я боялась, что надо мной тоже будут смеяться. Поэтому и ношу линзы.

— В этом твоя ошибка: нельзя показывать свой страх. Я ношу очки гордо, как знамя — а над знаменами не смеются. Психология. Один мой друг однажды нашел у себя седины — и покрасил волосы. Из-за этого я перестал с ним общаться. Нет, снобизм здесь ни при чем. Просто я считаю, что мужчина не имеет права на косметику. Если ты седой — будь добр гордо носить седину; если лысый — уважай свой череп, не оскверняй его вонючим паричком. Точно так же с очками: они — мой талисман, отличительный знак. И вообще, чем дольше я живу, тем больше плюсов нахожу в плохом зрении.

— Да? И каких же?

— Близорукость очень способствует развитию фантазии. Моему воображению всегда приходилось дорисовывать линии, расплывавшиеся перед глазами. Именно так у меня и появилась эта страсть — страсть к «дорисовыванию» мира.

На лице ее проступила улыбка.

— Да ты прямо апологет слепоты.

— Нет. Между близорукостью и слепотой — пропасть. Слепоты я боюсь больше, чем смерти. А близорукость воспринимаю, как дар.

— Но ты ведь не будешь спорить, что плохое зрение — это все-таки недостаток?

— Все относительно. И недостаток существует только один — недостаток рекламы.