|
Но это место принадлежит семейству Виндинг, здесь ему никто не мешает, и можно, не боясь осуждения, пить вино среди бела дня. С нами говорит ветер. И шум воды. Я никогда не видел, чтобы наша река была такой бурной, и говорю об этом маме. Она кивает, даже не взглянув на реку, к которой обернулись отец и Катрине. Мама пристально смотрит на меня, глаза у нее потемнели, как всегда, когда она выпьет немного вина. От ее взгляда мне становится не по себе. Она словно о чем-то думает, словно видит во мне что-то, чего я сам не замечаю. По нижнему мосту, направляясь в город, проходит трамвай. Маме всегда хотелось жить в городе. Мне тоже. Нам бы хватило небольшой квартиры в самом сером районе Осло недалеко от вокзала. Откуда почти до всего можно дойти пешком — до Оперы, до кинотеатров, до университета — до всего самого главного. Но отцу и Катрине нравится жить здесь, одинаково им обоим, хотя они разговаривают друг с другом, только когда ссорятся. Сейчас Катрине лежит на большом плоском камне и читает «Гроздья гнева» Джона Стейнбека. Она всегда читает большие, серьезные и знаменитые книги, но говорить о них потом она не любит.
— Хорошая книга? — иногда спрашиваю я у нее. — Что значит хорошая? — презрительно фыркает она. — Брамс хороший? Твой рояль хороший? Теперь я не осмеливаюсь задавать ей вопросы. Отец сидит, немного отодвинувшись от мамы, и читает вчерашний номер «Афтенпостен». Объявления о продаже недвижимости. Во всяком случае, делает вид, что читает. Ему бы больше хотелось поговорить с мамой, но мама сидит и смотрит только на меня, а я смотрю на реку, которая сегодня очень бурная. — Ты уже подал заявку на участие в конкурсе? — спрашивает она наконец. — Конечно, — отвечаю я, потому как знаю, что именно это она и хочет услышать. — И что ты будешь играть? Я медлю. Не отвечаю. Ее огромные глаза устремлены на меня. Я смотрю на небо, маленькие облака быстро плывут в сторону Нурдмарки. Нас заметил большой ястреб. Он неподвижно висит в воздухе и наблюдает за каждым нашим движением. Потом мне придет в голову, что этот ястреб наш единственный свидетель, единственный, который видел нас всех четверых со стороны. По мне пробегает холодный озноб, но я не показываю этого маме. — По-моему, ты должен играть то, что тебе больше хочется, — говорит она. Я настораживаюсь. Обычно мама мне что-нибудь предлагает. — А что мне хочется? — спрашиваю я. — Правда, сынок, а что тебе хочется? Я не знаю. Я и в самом деле не знаю, чего мне хочется и что лучше всего играть. — Надо подумать, — говорю я. — Может быть, Дебюсси, а может, Прокофьева. Она кивает, словно в ответ на свои мысли. — Дебюсси — это прекрасно. Я вижу, что вторая бутылка уже почти пуста. Большую часть вина выпила мама. Отец прислушивается к нашему разговору. Теперь он поднимает глаза. Я хорошо помню, что тогда смотрел на него. Он устал, похоже, что у него уже ничего не осталось — ни надежды, ни радости, — и мне вдруг становится его жалко, за все эти годы так жалко мне не было даже маму, и это меня смущает. — Я хочу, чтобы вы были счастливы, — говорю я, глядя на сыр, яйца, ветчину и салат, которые лежат на солнце почти нетронутые. — Не думай о нас, — немного резко говорит мама. — Теперь главное — это ты. — Я и Катрине, — поправляю я. — Разумеется. — Мама бросает взгляд на Катрине, которая хоть и лежит в отдалении от нас, но может слышать наш разговор. — Ты и Катрине, — говорит мама. Она протягивает руку к бутылке. |
