Внимательно присмотревшись к нему, Лаврик протянул:

— Это у тебя приступ хандры. Со всеми в наши веселые времена случается. Ну… Работать нам Сегодня уже не придется, много вредно, а капелька в такой ситуации допускается…

Он достал из ящика стола бутылку коньяку, горсть шоколадных конфет местного производства, наполнил две серебряных стопочки, вмешавшие чуть ли не сто граммов. Убрал бутылку назад в стол, придвинул Мазуру стопку и конфеты:

— Остограммься, покури чуток, а потом немного поговорим о делах наших скорбных…

Мазур выпил одним духом — коньяк пошел, как вода.

— Съешь конфетку, — сказал Лаврик. — Эта капелька тебя с делового настроя не собьет, уж сколько лет тебя знаю, но все равно закусить надо хотя бы символически, не подзаборные ханыги все же… Ну, съешь конфетку.

Мазур развернул одну, механически разжевал, не почувствовав вкуса, и она провалилась в желудок комком непонятно чего…

— Закуривай, — сказал Лаврик, пододвигая ему светло-желтую пачку с пальмой и верблюдом. — У нас в отеле, в буфете, оказывается, настоящий «Кэмэл» есть, имей в виду, благо в командировочных нас на сей раз не ограничили: ну правильно, не могут же преуспевающие австралийские фрилансеры монетки на ладони считать… — он пустил дым к потолку, сказал с чуточку отрешенным лицом: — И не надо рушиться в меланхолию. Из-за суки вроде Панкратова. Напряжно, конечно… Ну, что… Имеет место быть, я так думаю, некое всеобщее забалдение. Не первый раз в истории человечества… И всегда это в конце концов рассасывается. Что у французов в свое время творилось, прекрасно ведь помнишь? Казалось, что дальше и ехать некуда. Кранты стране. А потом пришел Бонапарт, всех построил, и жизнь пошла более-менее нормальная, но уже без всяких перестройщиков и демократов…

— Где бы этого Бонапарта взять… — тоскливо сказал Мазур. — Пока что я его в упор не вижу.

— Сыщется, я так думаю, — сказал Лаврик. — Бонапарта сплошь и рядом в упор не видят, пока он не объявится и не рявкнет. Если перейти от лягушатников к отечественной истории… Сколько раз тогдашнему народу казалось, что настал полный и законченный трындец? И всякий раз объявлялись когда Минины с Пожарскими, когда еще кто решительный, и вытаскивал всех за шкирку из полного, казалось бы, дерьма…

Все бы ничего, но Мазуру показалось, что в его голосе нет должной уверенности. А может, только показалось? У Лаврика информации наверняка в сто раз больше, чем у него — такая уж у человека служба, такой уж участок работ, да и представление на него к первой адмиральской звезде в Главном штабе уже по инстанциям двинулось, это многие знают, хотя сам Лаврик скромненько помалкивает. Может, и в самом деле выгребем? Может, он не просто так вспомнил о Бонапарте? А то ведь в подсознании настойчиво зудит чисто авиационный термин «точка невозврата» — после прохождения каковой самолету на обратный путь к аэродрому горючего уже не хватит, хоть тресни. Или обойдется? Хочется верить, что мы ее все же не прошли. И в чем Лаврик совершенно прав, так это в том, что в Смутное время было еще хуже — но ведь вышли же из пике…

— Ну что, завязали с лирическими отступлениями? — спросил Лаврик не без жесткости.

— Завязали, — сказал Мазур.

— Молодцом… Итак. Как уже говорилось, кураторы намерены тебя туда внедрять. Именно внедрять. Завязать что-то типа личных отношений, стать своим парнем, а не просто одним из множества шакалов пера. Просто попасть туда труда не составляет ни малейшего: возле них пасется туча импортных журналистов, и никто их, конечно же, шваброй не гонит, наоборот, привечают со всем усердием.