Миссис Бэйби, как мы уже говорили, не очень‑то склонна была выполнять обряды шетлендского хлебосольства. На бывшей их ферме Колдэйкрз в Мирнее ее боялись и ненавидели все неимущие путники, коробейники, цыгане, нищие и прочий подобный люд, недолго оставлявший по себе недобрую память, и никто из них, гордо заявляла она, не смел похвастаться, что слышал, как звякает щеколда на ее двери. Для недавно поселившихся в Шетлендии Триптолемуса и его сестры исключительная честность и простота всех, без различия звания, жителей были внове, а потому страх и недоверчивость, с одной стороны, и скупость – с другой, заставляли миссис Бэйби избегать всяких странствующих гостей хоть сколько‑нибудь сомнительного характера. В этом отношении с ней согласен был и сам Триптолемус, который, не будучи по природе ни подозрительным, ни скупым, знал, однако, что хороших людей мало, а хороших фермеров – и того меньше, и благоразумно придерживался мудрого правила, что самосохранение – основной закон природы. Подобные предварительные замечания могут послужить своего рода комментарием к следующему диалогу между братом и сестрой:

– Ох, пронеси господи, – сказал Триптолемус, сидя за столом в кухне и перелистывая своего старого школьного Вергилия, – ну и денек выдался для посевов ячменя! А хорошо говорит мудрый мантуанец о ventis surgentibus, о том, как воет в горах и бьются волны о берег… Вот только леса‑то здесь нет, Бэйби. Скажи‑ка на милость, где здесь, на этих новых местах, найдем мы nemorum murmur – слышишь, сестрица Бэйби?

– Ну, что там еще за глупости взбрели тебе на ум? – спросила Бэйби, высунув голову из темного закоулка кухни, где она занята была какими‑то неведомыми хозяйственными делами.

Брат обратился к ней скорее по привычке, чем в надежде получить ответ, и как только увидел ее унылый красный нос, проницательные серые глазки и вообще все заостренные черты ее кислой физиономии, обрамленной болтающимися лопастями незавязанного чепца, так сразу же понял, что вопрос его вряд ли будет встречен приветливо и ему придется выдержать целый град упреков, прежде чем он сможет снова вернуться к интересующей его теме.

– Слышишь, мистер Йеллоули, – продолжала сестрица Бэйби, выходя на середину комнаты, – чего это ты ко мне привязался? Не видишь, что ли, что я выше головы занята всякими хозяйственными заботами?

– Да нет, Бэйби, мне ничего не нужно, – ответил Триптолемус, – просто я сам себе говорил, что вот есть здесь и море, и ветер, и дождь, и всего в достаточном количестве, но где же лес, Бэйби, где же дрова? Вот ты мне что скажи!

– Дрова? – переспросила Бэйби. – Да не гляди я за ними в оба – получше тебя, братец, – так у нас, по чести говоря, скоро не осталось бы ни полена, кроме того чурбана, который торчит у тебя на плечах! Вчера только парни принесли нам обломки, что море выбросило, так из них шесть унций уже потратили, сварили тебе сегодня утром овсянки, а только, по чести говоря, будь ты бережливый хозяин, поел бы себе дрэммока, раз уж тебе непременно понадобилось завтракать, а не тратил бы за один присест и муку и дрова!

– Иными словами, Бэйби, – возразил Триптолемус, который не прочь был иногда самым серьезным тоном отпустить шуточку, – ты хочешь сказать, что когда мы разводим огонь, то должны воздерживаться от пищи, а когда у нас есть еда, то не следует зажигать огня, ибо слишком большая роскошь наслаждаться двумя такими великими благами сразу! Счастье еще, что ты не предлагаешь подыхать с голоду и холоду unico contextu! Но должен тебе сказать, что я не в состоянии держаться на одной только овсяной болтушке, называй ты ее хоть дрэммок, хоть крауди или как там еще хочешь.