Предисловия к сборнику написали Владимир Масян, глава местного отделения СП РФ, и саратовский лирик Николай Байбуза. «Русский глубинный патриотизм не нуждается для своей реализации в поиске и обличении врагов, а полностью осуществляется в любви», — докладывает Масян, невольно исключая себя же самого из реестра «глубинных» патриотов: слишком уж памятна его повесть «Игра в расшибного», где рассказчику покоя не давали «единокровные потомки Бени Крика из Одессы». У второго автора, лирика Байбузы, изначально не задались отношения с русским языком («Пример Рубцова беспощадное к себе служение русской поэзии»). Пунктуация отсутствует, смысл ускользает, так что в какой-то момент чудится вдруг, будто презентует Байбуза не победителей литконкурса, а обитателей чеховской палаты № 6, и в его строках притаилась некая угроза: пусть, мол, «читатели сами оценят своих земляков «тихих» и не очень» (пунктуация, как прежде, авторская).

Что ж, если — вслед за Байбузой — оценивать конкурсантов по их темпераменту, то «настоящих буйных» (говоря словами Высоцкого) здесь мало, но это единственное реальное достоинство книги. Больше всех, как водится, пострадал покойный Рубцов, оказавшийся объектом мемуаров и персонажем стихотворных обращений.

К примеру, Ольга Комарова видела поэта два раза в жизни и оба раза издали («в буфет стремительным шагом не вошел, а влетел невысокий мужчина в валенках»). И что? Вполне достаточно, чтобы прислониться к кумиру: «Как и он, я не попала в поэтическую моду своего времени». Татьяна Царева с подругой были на нескольких выступлениях поэта — и всё, мемуар готов: «Появился худенький мужчина с гармошкой […]. Мы уже примирились с его грязноватым длинным шарфиком, нерасчесанными редкими грязноватыми волосами на голове, пузырями на коленях стареньких несвежих брюк» (нюхали они их, что ли? — Л. Г.). Вскоре воспоминательница уже легко обходится и без личных впечатлений, которые заменяются чужими рассказами и слухами: «весь город только об этом и говорил», «я ее не видела, но моей подруге с утонченным вкусом она не понравилась» (про Л. Дербину, погубившую поэта). Завершается все описанием схватки поэта с его убийцейтоже, разумеется, с чужих слов: «У Дербиной были острые ногти, и на горле Рубцова остались раны, и даже колотые». Из человеческой трагедии наскоро вылеплен ужастик — чуть ли не из серии «про вампиров».

В стихах, которые посвящены Рубцову, таких душераздирающих подробностей, к счастью, нет, но поэзии нет и подавно: «Зачем подорожник в грязи угас? / Зачем ты рано ушел? / Сколько стихов-откровений для нас / Ты мог написать еще!» (Наталья Тремасова). «Вы пели страстно. Пели страстно./ Душа моя, как мотылек, / Сгорела в пламени романса — / Такой лиричный эпилог» (Валентина Суханова). «Я шлю венок, в нем свежие цветы, / По ленте вьется трепетное слово, / И тот венок из боли и любви, / Пусть поплывет на север — Н. Рубцову / Да, он теперь на равных говорит… / Где Фет, Ахматова и Гете, / В литинституте с классиком стоит / Он книгою в тисненом переплете» (Иван Мозин).

Имеются в сборнике стихи, где тень поэта не потревожена, но и там поэзию искать бессмысленно. «Зубы скрипят от оскомин обмана» (Игорь Шведов). «Но проблемы, задумчивый взгляд и серьезность — / Это внешне, внутри — всё до наоборот» (Алексей Гаврилов). «Незабудки мои, незабудки, / Я приехала к вам лишь на сутки… / В одноцветье с моими глазами. / Я слезу уроню над цветами» (Валентина Матросова). Наиболее трогательными выглядят строки Ивана Попкова, чей лирический герой вышел побродить «с беззащитной головой»: «Закружилась в поднебесье / Стая белых голубей… / И во всем вот этом весь я, / Капля родины своей».