|
Последние 8 дней была каникулярная жара (26 в тени). Но это равняется по мучению 37 флорентийским (помнишь?). Здесь мне открыли старожилы, н<а>прим<ер>, вот какое свойство Эмса: чуть упадет ветер, и хоть даже всего только 20 град<усов>, но все начинают потеть, все мокрые. Я в эти 8 дней 26 град<усные> переменял по 4 рубахи в ночь. Но то скверно, что вдруг всё стоит не шелохнется, воздух недвижим, и вдруг потянет откуда-то (из ущелья) буквально ледяной струёй, ну и простужаются. Насморк здесь вещь самая обыкновенная. В эти дни, просыпаясь в 6 часов, я недоумевал каждый раз, смотря в окно, в чем выйду? - весь укутанный или налегке, потому что туман, целое облако, мрак и сырость, через полчаса всё расходится, и опять блеск. Вчера и третьего дня были дожди и много туману, и мне было хуже. Но всего больше потел я потому, что всё ходил в моем драповом пиджаке, хоть и в белом жилете. Мне сказали, что я непременно простужусь окончательно, если не заведу летнего платья из коломянки, и я принужден был заказать за 17 талеров. Сегодня будет готово, но цвет и выбор мне не нравится, да и матерья не английская, а здешняя. Одним словом, здесь всё ужас как дорого. Жилет мой белый, от другого портного (3 талера), нельзя носить. Я купил еще шляпу еще (1) как приехал, 2 талера, - эта вышла недурная. Одним словом, милая моя Анечка, я предчувствую, что ты, читая письмо это, обвинишь меня в эгоизме: "Всё об себе да об себе!" А ты не поверишь, друг мой бесценный, как мне тяжело без вас! Здесь много детей; чуть услышу детский голос, и у меня захолохнет на сердце. Вчера к вечеру, перетащившись на новое место, только и думал что о тебе да об детках. Так грустно стало вечером. Жду с нетерпением письма от тебя, рассчитываю, что получу в среду. Пиши больше об детках. Я прочел рассказ об мужике и Феде княжне Шаликовой, и она разахалась от восторга, равно как и о перемене голов. Веришь ли, писал тебе в прошлый раз письмо, а ведь даже не помню, что писал и при каких обстоятельствах на почту отдал: совсем померкло всё в голове, и, должно быть, этот раз был сильный припадок.
Обнимаю тебя изо всех сил, целую детишек (что делаю мысленно каждый день), всем поклон, батюшке и Александру Карловичу; няне тоже, не забывай ей водочки. - Подлый висбаденский поп напомнил мне о проигранном пари и потребовал, чтоб я внес 25 талеров в Славянский комитет; непременно внесу, сукин он сын. Вот грубая-то тварь. Я сам, впрочем, был с ним не совсем вежлив. Если еще раз сойдусь - разругаюсь: редко встречал что-нибудь антипатичнее. Вообще, чувствую, что у меня здесь сильно страдает печень. Аппетит хорош, но странно: я не только не пополнел (как в Старой Руссе), но еще похудел. До свидания, мой ангел бесценный, обнимаю тебя, (2) целуй Любу и Федю; Люба-то меня помнит, но помнит ли Федя? (На всякий случай мой адресе: Bad-Ems, hфtel Ville d'Alger, № 4-5), но пиши непременно по-прежнему poste restante. Твой Достоевский. (1) было: впрочем (2) далее было начато: и веришь ли
540. А. Г. ДОСТОЕВСКОЙ 5 (17) июля 1874. Эмс
Эмс. Пятница 17/5 июля/74. Милочка моя Аня, вчера получил бесценное письмо твое и боюсь, что опоздал ответом на него, ибо хотел сперва сходить к доктору и, только узнав его решение, написать тебе; сегодня же задержали разные мелкие пустяки, так что теперь уже 11 часов утра, и не знаю, успеет ли пойти сегодня это письмо. Приход каждого твоего письма для меня равен какому-то "освобождению", накануне и за два дня я становлюсь боязлив и мрачен: "всё ли там благополучно, не случилось ли чего?" Не поверишь, как я стал мнителен и раздражителен. Очень рад, что будешь писать каждые 5 дней. Известия о детях мне необходимы. Не могу смотреть даже здесь на детей хладнокровно, а если заслышу где плач детский, то впадаю в тоску и в дурные предчувствия. Раздражительность мою приписываю леченью: у всех, говорят, так же расстраиваются нервы, и в особенности страдает печень. |
