– Что надоело?

– Скучно... результатов нет... ничего не поймешь!

– Скучно да надоело! – кипятилась "Индюшка", – так что ж ты не удавился, коли тебе скучно? Скажите! ему скучно! А ты бы у матери прежде спросил, весело ли ей на твои штуки-фигуры смотреть!

– Наденька! да будь же умница!

– Нет, ты скажи ему, родной! скажи этому дурному сыну, что он должен мать уважать!

– Да разве он...

– Нет, ты уж, пожалуйста, скажи! Неужто ж и ты, как эти...

Она затруднилась.

– Ну, вот эти, как их...

– Да понимаю я, не ищи!

Милая тетенька! если б я не знал, что кузина Наденька – "Индюшка", если бы я сто раз на дню не называл ее этим именем, задача моя была бы очень проста. Но ведь она – "Индюшка"! это не только я, но и все знают; даже бабенька, и та иногда слушает-слушает ее, и вдруг креститься начнет, точно ее леший обошел. Да и в настоящем случае она себя совсем по-индюшечьи вела: курлыкала, нелепо наступала на сына, точно собиралась уклюнуть его. Как тут сказать этому сыну: вот птица, которую ты должен уважать?! Однако ж я перемог себя и сказал:

– Взгляни на почтеннейшую свою родительницу и пойми, как ты ее огорчил!

– Вот так! пойми, пойми дурной сын! – радостно подтвердила "Индюшка". – А теперь, родной, вели ему, чтоб он у maman прощенья попросил.

– Ах, да зачем это тебе?

– Нет, как хочешь, а я не отстану! Ivan! – обратилась она к сыну, – говори: простите меня, мамаша, за то огорчение, которое причинил вам мой поступок!

Но Ivan вдруг как-то весь в комок собрался и уперся (даже ноги врозь расставил), как будто от него требовали, чтоб он отечеству изменил.

– Непременно говори! – настаивала "Индюшка". – Говори, сейчас говори: "maman! простите меня, что я вас своим поступком огорчил!"

– Ах ты, господи! – заметался Ivan, словно в агонии.

– Нет, нет, нет! говори! Я тебя в смирительном доме сгною, если ты у maman прощенья не попросишь... дурной!

Но прапорщик продолжал стоять, расставивши ноги, – и ни с места.

– Да скажешь ли ты наконец... оболтус ты этакой! – крикнул и я в свою очередь, чувствуя, что даже стены моего кабинета начинают глупеть от родственных разговоров.

– Из-ви-ни-те, ma-man, что я о-гор-чил... – чуть-чуть не давился Ivan.

– Ну, вот и прекрасно! – подхватил я.

– Нет, погоди! "Своим поступком", – подсказала "Индюшка".

– Сво-им по-ступ-ком...

– Ну, вот, теперь прощаю! Теперь – все забыто. И я тебя простила, и ты меня прости. Я тебя простила за то, что ты свою maman обеспокоил, а ты меня прости за то, что я тебе тогда сгоряча... Ну, пусть будет над тобой мое благословение! А чтобы ты не скучал, вот пять рублей – можешь себе удовольствие сделать!

– Бери! – посоветовал я, почти скрежеща зубами.

Насилу они от меня уехали. Но замечательно, что когда "Индюшка" распростилась со мной, а прапорщик собрался было, проводивши мать, остаться у меня, то первая не допустила до этого.

– Нет уж, сделайте милость! извольте с maman отправляться! – сказала она.