|
Лучше пылать прекрасными юными мыслями, трепетать и волноваться, чем медленно и тупо пресмыкаться в мире плоской действительности; лучше надеяться, мечтать и стремиться к великой гармонии, чем быть слепым, глухим и немым, — это лучше и для типа, и для бессмертной мировой души. Мне представляется это самым важным: от этого зависят жизнь и смерть. Насчет остального — не знаю. Данным мне прозрением я могу лишь угадывать величие и различать пустоту. Ты идешь дальше и дотрагиваешься до завесы, скрывающей от нас тайну. «Хорошо», — говорю я и молюсь про себя: «Помоги ему, Боже». Но для этого требуется большое напряжение. Ощущаешь ли ты священный трепет? Протягиваешь ли в молитве руки, мечтая о красоте? Чувствуешь ли ты ее?
Хорошо, Герберт, я поспорил с тобой и буду спорить всегда, обещаю тебе. Я хотел бы увести тебя, скрыть от твоих глаз Эстер и излить на тебя свой поэтический сплин. О, я замучу тебя и внушу тебе благородство и страсть. Чем бы ты ни захотел стать, — ты мой сын! Я должен принимать тебя таким, каков ты есть, но я предпочитаю сказать тебе правду, хотя я и люблю тебя и считаю своим. Тебе это неприятно, но с этим ничего не поделаешь.
X ТОТ ЖЕ — ТОМУ ЖЕ
Лондон. Воскресенье. 1 января 19… г. Смотри, я жил! Я приближаю к твоему лицу живые с шипами розы моих дней и заставляю тебя пить их сладость и трепетать от боли. Моя философия не что иное, как переработка фактов, наложивших на меня свою печать. Может быть, если я дам тебе прочесть их, ты скорее захочешь разделить мое посвящение и веру. Я должен сказать тебе, что средоточием всей запутанной паутины фактов являешься ты, и все, что во мне и что я представляю, и все, что могло стать моим, расстилается вдоль пути, лежащего перед тобой. Я поведу тебя на покрытую белой пылью дорогу, по которой я брел, уподобляясь одновременно викингу и слабой молодой девушке. Дорога не длинна. Но сколько извилин, сколько поворотов! Вот внезапно открывается море, вот широко развернулось небо, а вот неприступные кручи. Слушай! Из придорожных лесов доносятся радостный шепот и рыдания отчаяния, молодой смех и отречения старцев. Видишь, среди сосен мелькает прощальный знак, подаваемый белой рукой. Все это досталось недешево, — все было куплено дорогой ценой, и все драгоценно и чудесно: сердечная боль и радость. Да, все, что она посылает. Даже то утро в лесу, тридцать лет назад, когда твоя мать вложила свою руку в мою и с великой жалостью поглядела в мои глаза. Она очень любила меня, но чело Джона Уэса было озарено любовью. Его лицо сияло ей солнечным светом, и сердце ее повелевало ей обнять избранника и удержать навсегда в своих объятиях. Он был ее Зигфридом, ее властелином. Так велели боги, и мы трое покорились их воле. Что еще оставалось нам делать? Мы должны были прежде всего быть честны; Эллен меня больше не любила, и я обязан был это понять, стереть прошлое, заполненное глубоким взаимным чувством, и найти в себе силу утешить и ободрить женщину, вложившую свою руку в мою, в то время как глаза ее смотрели вдаль. И до этого яркого, страшного утра, когда женщина пожалела меня, я знал, что мне нужно от нее отказаться. В первую же встречу их души устремились друг к другу. Джон долго был в отсутствии, страстно изучая искусство и науки и переезжая из страны в страну. Он обладал великолепной живописной наружностью. Я же был двадцатитрехлетним юнцом, моложе его на десять лет. Во мне кипели неопределенные стремления и едва намеченные силы, а он являлся осуществлением нашего идеала. Эллен ожидала его приезда и решила встретить моего единственного друга в своей любимой обстановке — в моих комнатах, дышавших, по ее мнению, преданиями старины. Итак, они встретились у меня за чайным столом, и на твоего отца повеяло неотразимым теплом. Он говорил, не глядя на нас, а у Эллен был вид человека, услышавшего голос судьбы. |
