Л. Лавров и участница студенческих волнений А. П. Блюмер, этнограф П. Н. Рыбников и революционер И. А. Худяков (причастный к покушению на Александра II в 1866 г), юнкер В. В. Трувеллер (пострадавший за привоз в Россию «Колокола» и др. лондонских изданий) и землеволец Ю. М. Мосолов.
Драматизм положения и душевного состояния этих сотен политических ссыльных запечатлен Салтыковым в эзоповском псевдониме «акклиматизируемый человек». В этой метафоре передана горечь судьбы человека передовой мысли, «высших стремлений», насильственно перенесенного в идейное одиночество враждебно-обывательского бытия глухой провинции.
Глубина, достоверность социально-психологического исследования перипетий общения «водворенного»<sup>:</sup>и «аборигенов» обусловлена также обширным личным опытом Салтыкова, находившегося в положении «акклиматизируемого» не только в период «вятской ссылки» (1848–1855; воспоминаниям о ней посвящены также «Годовщина», «Добрая душа» — см. стр. 638, 640), но и в недавние годы последней службы в провинции (они рассматривались им самим как время добровольной ссылки).
Салтыков особенно остро осознавал опасность отчаяния, угрожающую демократу, не находящему пути к разуму масс в эпоху исторического перерыва. Не имея возможности предложить никаких «утешений», кроме общих исторических перспектив «прозрения» народного в будущем, он как бы ставил перед политическими ссыльными альтернативу: мужество и идейная стойкость, верность идеалу и при столь трагических обстоятельствах — или «умирение», а с ним душевный надлом, опустошенность. Изображением нюансов душевной борьбы «акклиматизируемого», всех подстерегающих его трагических срывов, «письмо» идейно закаляло этих «не героев, а просто честных, полезных и наклонных к добру людей». Финальные строки «письма» («Люди и даже дела их исчезают на наших глазах поистине беспримерно…») полны горечи. Но в то же время они вызывали в сознании читателя-друга образы революционных деятелей несокрушимой идейной убежденности, жизненный подвиг которых вдохновлял на самоотвержение во имя освобождения мысли.
Трагические судьбы людей несгибаемого революционного духа продолжали волновать писателя и в последующие годы. 20 ноября / 2 декабря 1875 г. он сообщал П. В. Анненкову о замысле рассказа «Паршивый», непосредственно связанном с раздумьями «Письма двенадцатого» (см. также его письмо к Некрасову от 26 апреля / 8 мая 1876 г.).
Появление «письма» в журнале было встречено критикой сочувственно. Рецензент газеты «Сын отечества» (1870, № 220, 29 сентября, стр. 1; без подписи) отдал ему даже предпочтение перед завершающими главами «Истории одного города» на том основании, что здесь «горькая правда прямее и откровеннее». Суровые раздумья идейного вождя демократии о жизни народной и внесении в нее передового сознания привлекали к себе многие поколения революционеров. М. С. Ольминский среди любимейших произведений Щедрина в письме из тюрьмы к сестре Л. С. Александровой от 14 апреля 1897 г. называл двенадцатое «Письмо о провинции».
|