Дому уже лет сто. До меня он жил плохо. Теперь хорошо. Обои, линолеум, побелка, покраска — это пустяки, о которых и говорить не стоит. А вот керосиновая печь — нечто совершенно потрясающее, такого еще в жизни дома не было. В моей тоже. Потом прошла эпопея под заголовком «Здесь мы будем строить душ». Как-нибудь лотом, если останусь жива, напишу большое эпическое полотно, в котором будет все: пьяные мастера, поддоны, трубы, электробак, дверцы из старой ширмы.

Зато теперь у меня есть любимый аттракцион — спрашивать у каждого, кто впервые приходит в наш дом: «Что это?» Глядя на ширмы, поднятые на приличную высоту, пришедшие гадают: «шкаф? окно? потайной вход?». А потом распахиваю дверцу и слушаю изумленное: «вы здесь моетесь?!».

Шутка с дверцами — почти такое же удовольствие, как и сам процесс мытья в душе. Мой рукотворный!

Еще одна победа — телефон. Но это тоже поэма. Или ода. Моему упорству. Еще осталось газифицировать микрорайон, сменить колокол на церкви (что-то дребезжит). И можно жить. Вот только обещают снести наш старый дом.

Мне давно уже тошно и от своего упорства, своего умения, своей независимости. А всего тошней — от разговоров об утраченной женственности. Все берутся об этом судить. И все — о частностях. Потому что проблемы вроде бы не существует. Ну, как всегда у нас. Стихия есть — жертв и разрушений — нет. Национальности и нации есть — национального вопроса — нет. И женского тоже нет. Вопроса нет. Есть ответ. Он звучит так: я устала.

У нас уже, кажется, есть специалисты по вопросу, которого нет. По нашему, женскому. Конечно, мужчины. Зная о нас все-все, они никогда ничего о нас не узнают. И главное, никогда им не дано знать, что мы о них думаем. Ну, может быть, если сильно разозлят, что-нибудь и слетит с алых уст второпях. Но любимые наши… они умрут в святом неведении. Если, конечно мы не умрем раньше. Но и тогда…

…то окажешься в другом мире. Или это другое измерение того же, привычного мира? Алексей Павлович как-то не очень задумывался нал, этим, легко переходя из одного состояния в другое. Поначалу ему казалось, что таким образом он переключается от забот и суеты, и делает это всегда осознанно и исключительно по своему желанию.

Очень удивился, когда вдруг почувствовал себя едущим на муле в самый разгар работы. Он как раз тогда был в командировке. Их контора принимала участие в строительстве очередной АЭС. А его отдел специализировался на установке вентиляционных систем.

Каждый раз, попадая на крупный объект, он изумлялся количеству разных специалистов, с каждым разом их делалось все больше, а поле деятельности все сужалось, и все труднее было разобраться, кто правит весь этот бал, и все труднее верилось, что где-то есть человек, который представляет себе все сооружение в целом.

Так вот, первый раз он очутился на муле помимо своей воли там, в командировке. Вместо шума стройплощадки — тишина и простор, дорога, облако белой пыли за повозкой, скрип колес, размеренная поступь мулов. Вместо лица бестолкового мастера — небо обалденной синевы и прозрачности. «Сейчас такого не делают», — подумал Алексей Павлович и очнулся, то есть вновь оказался в недостроенном зале и увидел перед собой бестолкового мастера.

Кажется, никто не заметил его кратковременного отсутствия. Они продолжали спор. Инженер настаивал на том, что делать нужно так, как указано в проекте, мастер гнул свою линию: делать нужно как быстрей, что и будет как лучше. Махнув рукой, Алексей Павлович ушел. Ему надоело. А мастер и знал, что надоест.

Второй раз неожиданно он превратился в погонщика во время встречи…

…им знать, что мы думаем.